Задержи дыхание (рассказы)

— Он стрелял три раза, а маньяк все равно ушел. Следов крови нигде нет. Пистолет в полной исправности.

— Возможно, у него сердце остановилось.

— Выяснить бы хоть, почему маньяк так привязан к этому месту! Именно к этому! Пол и возраст жертвы ему безразличны, но вот место!

— Возможно, ритуальные жертвоприношения?

— В конце концов, он попадется. Рано или поздно кто-нибудь его заметит и сможет описать.

Следователь обошел тело и остановился над обрывом. Внизу орали лягушки, как будто хотели дать свидетельские показания, да не могли, не зная человеческого языка. Мужчина оглянулся на место преступления, на памятник, маячивший в жидкой тени умирающих пихт.

— Вандалы повсюду, — произнес он. — Пальцы отбиты, на колене и на плече — дыры. Можно подумать, что в памятник стреляли! Здесь когда-то жил Маяковский?

— Наверное, — послышалось из-за сосен. — Иначе, зачем его тут поставили?

— Хорошо бы выяснить, кто изуродовал памятник? Рука повреждена очень похоже. Вдруг действовало одно и то же лицо?

— Будем говорить с соседями.

— Посадить бы здесь цветы, что ли? — вздохнул следователь. — Привести в порядок памятник… Вы помните эти стихи: «В сто тысяч солнц закат пылал, в июнь катилось лето…»

— Не помню, давно читал, — безразлично ответили сосны. — В школе. Наверное, сейчас этого уже не проходят.

— Наверное, — согласился следователь, глядя вниз, на болото. — Как там дальше… «Была жара, жара плыла…» И я не помню. Все забыл.

Отто

Женщина вошла в кабинет, склонилась над столом, заваленным бумагами, и задула свечу. Комнату наполнил молочный сумрак, какой бывает лишь ранним декабрьским утром, когда за окном густо валит снег. Мужчина поднял воспаленные от бессонницы глаза и обнял ее за талию, стиснутую жестким корсетом:

— Ты не ложилась, Мина?

— Как я могу спать…

— А дети?

— Спят, бедные…

Она отстранилась от мужа, подошла к окну и резко открыла створку. В прокуренную комнату влетели хлопья снега, женщина жадно вдыхала холодный воздух. На ее ресницах повисли капли — то ли слезы, то ли растаявший снег. Когда она закрыла окно и повернулась, мужчина продолжал сидеть за столом, опершись локтем о рукопись, прикрыв дрожащими пальцами усталые глаза.

— Наконец ты все знаешь, — пробормотал он. — Мы разорены. И во всем виноват я.

— Ты должен был сказать раньше! — воскликнула женщина. — Три года сочинять эти несколько стихотворений, за которые никто не заплатит, и лгать мне, что пишешь новый исторический роман! Так же нельзя!

— Пожалуйста, попроси подать чай. Я засыпаю, а мне еще надо…

Она гневно повернула голову:

— Чай?! А на какие деньги его купить? И кто его подаст? Прислуга ушла. Ты обманул меня. Я выходила замуж за популярного писателя, а не за сумасшедшего, который способен проесть деньги собственных детей! Ты обманывал, обкрадывал нас! Ты не работал!

Женщина зарыдала и опустилась в кресло, шумя пышным подолом черного шелкового платья. На груди дрожал золотой медальон с портретом Вагнера. Мина любила оперу, и пока в доме водились деньги, всегда посещала его премьеры. Их даже обещали познакомить, но сорвалось — ей пришлось заняться хозяйством, и она ломала розовые отполированные ногти, отмывая кастрюли и растапливая печи… Драгоценности были проданы. Платья заложены все, кроме самых простых. Она никуда не смела показаться, стыдилась собственной тени и избегала встреч с подругами.

— Несколько стихотворений! Да ты же никогда не писал стихов! И потом, если бы это было что-то стоящее, тогда… Но я кое-что понимаю в поэзии, и уж поверь, — она вскочила с кресла и издевательски погрозила пальцем, — никто не заплатит тебе ни гроша!

— Но это не совсем стихи, — робко проговорил муж, пытаясь застегнуть пуговицы потертого любимого рабочего сюртука. Некоторые оставались в руках — висели на гнилых ниточках. — Это были сны. Только не совсем сны. Это правда было. То есть будет… Этого… Не было еще… Мина, мне страшно! Я не умею писать стихов, я всю жизнь писал исторические романы, и вот…

— Знаешь, сейчас тебе нужно подумать о том, чтобы найти хорошего доктора, а не о снах! — вспылила она. — В стране творится черт знает что, наш Людвиг Баварский совершенно рехнулся — все так говорят, денег нет, идет война, а ты, ты…

— Да я и был на войне! — закричал он в ответ. Рванул пуговицу, и та запрыгала по истоптанному паркету, который уже несколько недель не натирали воском. — Я там был!

— О, ты был… — иронически начала женщина, но муж схватил ее запястье и сдавил его:

— Замолчи!

— О господи! — вскричала она, когда ее швырнули обратно в кресло. — Теперь ты еще и бьешь меня!

— Погоди… — он присел рядом, крепко сжал ее локоть. — Я страшно виноват. Это не повторится. Это все из-за Отто.

— Из-за… — пробормотала Мина, пытаясь прибрать растрепанные волосы, — из-за… Кто он?

— Я не знаю! — в отчаянии застонал мужчина и, бросившись к окну, рванул створку на себя, хватая пересохшими губами воздух. — Он… Его даже еще нет. Как-то я заснул. А когда проснулся среди ночи, он уже был у меня в голове. Весь, целиком. Его будут звать Отто. Это будет в окопах на Марне.

— Где?!