Задиры

Я начал тихо собирать вещи, сверяясь со списком, который заранее составил на конверте и хранил под подушкой. Четыре смены белья, четыре пары носков, две пары брюк, четыре рубашки, полотенце, несколько платков, габардиновый пиджак, дождевик и бритвенный прибор — единственная новая вещь в моем списке и самая дешевая из тех, что производит фирма «Жиллет». До этого я пользовался отцовской бритвой, позеленевшей от времени, брился ею уже несколько лет, но делал это чаще, чем требовала не очень-то густая растительность.

Когда спускался по лестнице, то ни в комнате братьев, ни в комнате сестер не было слышно ни звука, и я был рад этому еще больше, ведь я не умею прощаться, никогда раньше не случалось, и лучше, чтоб как можно меньше людей при этом присутствовало. Хотя, кто знает, может, у меня и неплохо бы получилось. Положив рюкзак на предпоследнюю ступеньку, откуда он был не так заметен, я вошел в кухню. Мама крутилась около плиты, а отец стоял ко мне спиной, глядя в окно на синевато-серые отвалы шлака, на остовы разрушенных надшахтных строений и дальше на волнующееся, в мелких гребнях, море. Они оба не удивились, увидев меня, так как мы довольно часто рано утром собирались втроем на кухне. Но сегодня я не могу быть таким, как обычно. Я должен собраться и успеть сказать то, что нужно сказать в тот короткий промежуток времени, когда мы втроем.

— Я сегодня ухожу, — говорю я как можно небрежнее.

Мама лишь слегка замедлила свою возню у плиты, а отец продолжал смотреть в окно.

— И ухожу прямо сейчас, до того, как поднимутся остальные. Так будет лучше. — Голос мой к концу задрожал.

Сначала мама отставила закипевший чайник на край плиты, будто хотела оттянуть время, потом повернулась и сказала:

— Куда ты едешь? В Блайнд Ривер?

Я даже будто оглох, настолько ее реакция была для меня неожиданной. Ведь я-то думал, она будет поражена или хотя бы удивится, разволнуется, но ничего подобного. Странным были и ее слова о Блайнд Ривер, центре урановых разработок в Северном Онтарио. Ведь я никогда не говорил и даже не думал об этом месте. Она словно не только знала, что я соберусь уходить, но даже наметила место, куда я направлюсь. Я вспомнил, как читал о том, что испытывал Диккенс, работая на гуталинной фабрике, и что его мать одобряла эту работу, одобряла казавшееся ее сыну ужасным и недостойным его.

Отец, повернувшись, сказал:

— Тебе сегодня исполнилось только восемнадцать. Ты бы подождал еще немного.

Но по его глазам видно, что он сам не верит тому, что говорит. Он ведь знает: ждать в лучшем случае утомительно, а в худшем безнадежно. Вся эта сцена меня как-то разочаровала, я-то думал, родители начнут в отчаянии удерживать меня, и надо будет приложить немало сил, да сдержаться и остаться непреклонным.

— А чего ждать? — задаю я совершенно бессмысленный вопрос, точно зная, как на него ответят. — Почему вы хотите, чтобы я здесь остался?

— Ты не понял, — говорит отец. — Можешь поступать так, а не эдак. Я только хочу сказать, что тебе необязательно это делать сейчас.

Но для меня вдруг становится чрезвычайно важным уйти именно сейчас. Я понял, здесь ничего не изменится, а станет только хуже, и поэтому говорю:

— До свидания. Я напишу, но только это будет не из Блайнд Ривер.

Про Блайнд Ривер у меня вырвалось ненароком, наверное, неосознанно хотелось уколоть маму.

Я взял рюкзак, прошел через дом к парадной двери, потом к калитке… Родители шли за мной. Вдруг мама говорит:

— А я собиралась печь торт к сегодняшнему обеду…

Тут она неуверенно остановилась, и ее фраза так и повисла незаконченной в холодноватом воздухе раннего утра. Она, наверное, хотела исправить положение после своего замечания насчет Блайнд Ривер и довольно неуклюже подвела разговор к моему дню рождения. А отец говорит:

— Ты бы зашел к ним домой. Их ведь, может, уже не будет, когда ты снова здесь окажешься.

Дом родителей моего отца всего за полквартала от нашего. Сколько я себя помню, они всегда там жили и всегда во всех наших бедах мы находили у них успокоение. Когда отец дал мне понять, что жить им осталось недолго, я вдруг остро ощутил то, что раньше как-то не приходило в голову. И теперь с новым для себя ощущением я шел по старой, знакомой улице, покрытой рытвинами и ямами, куда ссыпали золу и шлак, отчего она казалась какой-то изможденной. Еще не было семи, и я шел по тихим еще улицам, будто утренний разносчик молока, бредущий от дома к дому, но только вместо бутылок я должен был оставлять у двери слова прощания.