Задиры

Первую неделю я боялся, что моя работа на фабрике оставит на мне клеймо. Что вонь будет не переносимой для тех, кто не сталкивается с ней на работе. Что спецовка — ботинки, свитер и грубое пальто с надвинутым на голову капюшоном — превратит меня в изгоя и, выделив из толпы, не пустит в пределы города. Но люди оказались на удивление невосприимчивы. Даже когда я садился в столовой, место рядом со мной не пустело, хотя от меня так и разило камбалой и смертью. Вскоре у меня исчезло всякое стеснение.

Каждый день, прогуливаясь по единственной большой улице города, я обязательно встречаю какого-нибудь уродца. То попадается человек с двумя жуткими рубцами на обритой голове, видны вмятинки от швов, похожие на следы, оставленные детскими зубами, когда шутя вам вдруг прикусят руку. Кто-то здорово рассек ему голову, хотя, может быть, это от операции, только не знаю, что за болезнь могла ее потребовать. Впрочем, улыбка у него была явно ненормальная. Главная улица — излюбленное развлечение для бездомных. Иногда там увидишь человека, страдающего каким-то нервным расстройством; чтобы продвинуться хотя бы на несколько шагов вперед, ему приходилось развивать такую тягу, как космической ракете для взлета. После каждой пробежки он делает передышку, прислонясь к крылу какой-нибудь машины. Однажды он спросил у меня о чем-то, но так быстро, что потребовалось как-то приспособиться, чтобы понять его. Лишь переведя мысленно его речь с семидесяти восьми оборотов на тридцать три, я смог ее наконец разобрать. Ответить же смог лишь короткое «нет».

К тому времени, как я доходил до столовой, встречи с этим народцем почти заканчивались, хотя около стойки попадался еще один. Это был деликатный припадочный, который пил кофе, постоянно помешивая в нем ложечкой. Пока я ел, ее позвякивание не прекращалось, как будто он призывал собрание к порядку.

Рыбная фабрика превращает каждого в частицу своего организма. Однажды мы все, как один, поднялись, хотя нам никто ничего не говорил, и вышли, протискиваясь друг за другом через дверь на наружную лестницу. Наступил час прилива, вода доходила до свай, которые начинались у самых стен здания. В море выдавался длинный причал. Рядом с рыбной фабрикой — судоремонтная верфь. Большое рыболовное судно лежало на боку, выставив облезлое днище, как тучный больной, приготовившийся к уколу. Мы поднялись по наружной лестнице на верхний, четвертый, этаж. До этого я там еще ни разу не бывал. Оттуда все казалось неподвижным, приглушенным из-за расстояния: ничего не было слышно, только пронзительный крик чаек, круживших над желобом транспортера. Он вел к причалу.

Сейчас вверх ползла большая клеть, нагруженная свежей рыбой. Вот она ударяется о металлический край чана, и туда вываливается груз. Раздаются гулкие удары падающих рыб. Клеть начинает спускаться обратно. А мы пошли обратно в упаковочную, оставив чаек подбирать выпавшую по дороге рыбу, которая устилала серебристой дорожкой дно желоба.

Машины, лужи на цементном полу, груды льда в холоде зала… Картонные коробки, сброшенные вниз через отверстие на потолке. Доминик, старший мастер, следит за своими подопечными. Около конвейера стоят две пожилые женщины. По движущейся ленте на них, как в атаку, идет рыба. Ее скидывают в коробки, каждая должна вместить по пятидесяти фунтов. Коробки перекладывают после взвешивания в тележки и, когда пятнадцать тележек наполнятся, их отвозят в морозильник. Я снимаю сельди со стола, где их взвешивали, и укладываю в коробки. Овальные серебристые чешуйки прилипают к моим черным перчаткам, и вскоре они все покрываются серебристой кольчугой. «Остановите ленту!» — вдруг кричит Доминик. Несколько сельдей соскальзывают из переполненных ящиков на пол, издавая звук, напоминающий последние усталые удары порки. Подберут потом совком. Это нелегкая работа, но ее приходится все время делать, пока не остановился конвейер. Во время передышек у меня до боли горят запястья, наверное, потому, что, когда понемногу отогреваешься, тепло, загнанное холодом внутрь, начинает постепенно выходить наружу. Организм свыкается с такими перепадами, приспосабливаясь к новым ритмам существования.

Я все еще не осознаю, что рыба передо мной мертвая. Просто не обращаю на нее внимания, полностью сосредоточившись на собственных движениях, а их надо делать быстро, чтобы не отстать. Глаза у рыб еще не подернуты белой пеленой. Они ясные. Маленькие рты открыты. Тысячи и тысячи сельдей. Ноги мои скользят по валяющимся вокруг тушкам. Металлические колеса тележек раздавливают их. Каблуки распарывают брюхо, выпуская наружу оранжевые внутренности. Я уже привык к этому тошнотворному месиву.

Трое парней сгрудились у края конвейера. На них толстые передники и перчатки. Они оттаскивают ящики, уже наполненные рыбой. Время от времени среди селедок они находят какую-то другую морскую тварь и выбрасывают ее в огромный таз. Таз чудищ.