Задиры

Рыбаки Потока не считались бродягами и мошенниками. Большинство из них наворачивали на себя лохмотья из-за неподвижности рыбалки, из-за холода и ветров. Кое-кто, правда, ночевал, накрывшись старыми газетами, в зоологическом, но рано поутру непременно появлялся на своей набережной или на своем мосту, часто на одном и том же привычном месте. И было немыслимо представить, чтобы полиция хоть раз подошла и задержала рыбака за какую-нибудь шалость. Да полиция и не знала бы, что делать с лесой. Ведь привязанная к парапету, леса автоматически превращалась в «стоячую снасть» и составляла прямое нарушение древнего указа.

Поэтому рыбаков Потока более или менее оставили в покое. Их не преследовали, наоборот: они прославились и часто попадали в иллюстрации ежегодника Шведского союза туристов; по существу, им следовало бы назначить муниципальную стипендию, до такой степени они стали неотъемлемой частью облика Стокгольма. И еще: как-то совсем незаметно рыбаки Потока проскользнули в поэзию и искусство, став чуть ли не обязательной и очень красочной деталью в произведениях, посвященных нашему городу на воде. Все вместе они сошлись бы на том, что в жизни есть смысл.

Карл Гектор не был одет в лохмотья, он не был даже плохо одет оба раза, когда я задержался возле него. В момент первого нашего знакомства на нем были белая в голубую полоску рубашка и коричневые брюки с подобранным по цвету кожаным ремнем; голову его увенчивала вполне современная шляпа с узкими полями. Рядом с прочим снаряжением на тротуаре лежал скатанный в рулон дождевик: всегда можно одеться, если погода испортится или в тени от нависающей громады государственного банка станет слишком зябко. Карл Гектор выглядел в меру худощавым и мускулистым: на выставке, рекламирующей наш образ жизни, он вполне бы сошел за классический образец шведского рабочего. Словом, он совсем не производил впечатления алкоголика или религиозного фанатика вроде Профессора или Попа. Впрочем, ему всего исполнилось сорок, он находился в расцвете своего среднего возраста; я с самого начала отметил, как неплохо он выглядел.

Прежде всего бросался в глаза его нос с орлиной, так называемой благородной горбинкой и тонкими очертаниями ноздрей — отнюдь не широких, исстари считающихся клеймом рабского происхождения. Его волосы были аккуратно и коротко подстрижены, а руки жилисты и крепки, но без следов тяжелого физического труда, с красивыми ухоженными ногтями. Карл Гектор являл собой явный контраст неряхе, прямую противоположность опустившемуся. Вероятно, рыбаки Потока тоже последовали за генеральной линией развития общества, как и все другие в последнем. Ничто в мире не стоит на месте, и они также не остались раз и навсегда законченным явлением.

На следующий день, спускаясь к мосту для разговора с Карлом Гектором, я твердо решил пожурить его за недостаток веры в жизнь. На этот раз на всем сорокаметровом пролете он стоял один. И хотя мост был пуст, он расположился всего шагах в десяти от набережной. Теперь я мог задавать ему любые вопросы, не опасаясь, что он постесняется отвечать. Карл Гектор сменил прежнюю одежду на опрятный выходной костюм и желтые туфли. Рядом на парапете висел дождевик, намекая своим присутствием на то, что рыбак собирается оставаться на своем посту, даже если погода переменится или, может быть, просто до наступления вечерней прохлады.

— Человек, проводящий здесь день за днем, должен любить природу, — заметил я, поздоровавшись и сказав пару обязательных ничего не значащих слов.

— Природу любить? Хм, а что это значит — ее любить?

— Значит любоваться ею. Реками, озерами, деревьями, видами, птицами, солнцем, радугой, да мало ли чем.

— Что же, я всем этим любоваться обязан?

— Конечно, не обязан. Но ты не можешь не признать, что все это красиво, что все это существует.

— Вот и пусть существует. Но до любования, как ты говоришь, нам, работягам, дела нет. Это не для нас. А если бы и было дело, то все равно некогда.

Я почувствовал небольшое раздражение. Почему он должен отрицать абсолютно все?

— Лифт и мусоропровод, по-твоему, нужны, полезны?

— Полезны. Не нужно бегать по лестнице.

— Может, и природа полезна и хороша для чего-то? И красива?

— Это разные вещи. А может, нет. Мне разбираться с таким ни к чему.

Я еще больше разозлился.

— Как ты можешь жить, если не веришь ни во что?

— А я работяга. Настоящий рабочий все равно как стирательная резинка. Вроде той, что мы пользовались в школе.

— Резинка что-то значит. Она стирает.

— Ну нет. Это тот, кто ею стирает, значит, а не она.

— Ты нигилист?

— Кто такой?

— Ну, такой, кто ни во что не верит. Тот, кто говорит «нет» всему на свете. Ни во что не верить — преступно!

— Может, так. Но я как слеплен, так и слеплен. Ладно, поживу преступником.

Даже это, как видно, его не волновало.

— Ты, должно быть, озлоблен на общество?

— Работяге некогда шляться по собраниям и злиться.

— Тогда ты озлоблен на что-то в обществе!