Загадка белого «Мерседеса»

Она только что кончила вытирать пыль. Вытрясла ковры и прошлась мокрой тряпкой по каменному полу. «Как это странно при таких обстоятельствах, но как по-голландски, — подумал он. — И Люсьена, в конце концов, голландка. Пусть грозит смерть или несчастье, но пыль вытирается». Она едва взглянула на него, когда он вошел; она ожидала его. Он сел в угол, вполне готовый к тому, что его попросят поднять ноги, пока она подметет под ними. Через минуту она заговорила спокойным тоном без тени истерики:

— Я почти закончила. Поставьте чайник.

Он повиновался. Здесь было чудесно, вдвоем в этом доме; слышать самый домашний из всех звуков, — жужжание старомодной ручной мельницы для кофе. Она тоже это чувствовала.

— Приятно готовить кофе для гостя в моем собственном доме.

— Вы собирались здесь жить?

— Не постоянно. Я не сельская жительница. Кролики и поганки, мыться под помпой, — мне бы это скоро надоело. Нет, для меня был куплен дом в Амстердаме. Но я жила здесь. Это мой дом.

— Я могу это понять.

— Вы знали, где меня найти.

— Больше негде.

— Правда, — она пригубила кофе, он был превосходен. На чистой колодезной воде.

Тишина. Ни ветра, ни звуков уличного движения, только шумела печка.

— Покой, наконец, — сказал он понимающе.

— Как вы оказались там, в Бельгии?

— Чистая случайность. Картина Брейтнера. Если бы я ею не заинтересовался, я никогда бы не понял остального.

— И что бы тогда случилось?

— Это просто было бы списано, как одно из происшествий, которым нет подходящего объяснения. Это часто случается.

Она призадумалась и затем неожиданно заговорила с решимостью.

— Нет никакого объяснения, но я вам расскажу. Правильно, вы должны это услышать. — Он ничего не сказал. — Но вы будете записывать или составите из этого донесение?

— Нет.

— И это останется как есть?

— Это останется между вами и мной. Даю вам слово.

— Я была очень счастлива, знаете. Мне хочется, чтобы кто-нибудь знал об этом. Не думаю, что есть кто-нибудь, кроме вас, кому я могу рассказать.

Она рассказала то, что он уже знал и то, чего он не знал. Факты были простыми — они у него были почти уже угаданы. Но остальная часть была поэзией. Но это оставалось поэзией только в ее словах. Когда он пытался, позднее, выразить это своими словами, они были плоскими и прозаическими. Он никогда не смог бы превратить все это в рапорт.

Это не заняло много времени. Они допили кофе и пошли в сарай за вином. Висячий замок заело, и ему пришлось ей помочь. Она заметила, что не хватало бутылки; он признался, что выпил ее, сидя в этом же самом кресле. Откуда он мог знать тогда, что по другую сторону стола было кресло Люсьены?

Она закончила рассказ, но это не помогло ему решить, что же он должен делать. Как ему выбраться из этой ситуации? Как он мог исполнить то, что официально называлось его долгом? Он не знал, в чем был его настоящий долг, — его официальный долг, надо отдать ему справедливость, ни разу не пришел ему в голову. Беда была в том, что он не чувствовал себя умным; он чувствовал себя очень глупым. И все же, если бы он прибегнул к своей официальной маске, все стало бы просто. Он немедленно вылез бы из своего ложного положения и мог бы с полной уверенностью чувствовать, что поступает правильно. Ему надо было просто написать рапорт, короткий и бесстрастный, арестовать Люсьену и проследить за тем, чтобы в распоряжении полицейского судьи оказались все факты.

Этот джентльмен понаторел в законах. За ее наказание и ее «реабилитацию» он нес полную ответственность. Он был честным, гуманным, добрым человеком, который ни в каком смысле не был мстительным. Никто не ждал от ван дер Валька, что он понесет хоть малейшую ответственность за Люсьену Энглеберт. Фактически, по полицейским установлениям, ему категорически запрещалось заниматься этими вопросами. Но этот образ действия не приходил ему в голову.

О, он был в ярости, что вообще оказался втянутым в это. Почему это он должен был очутиться в тот раз там на дороге, за Утрехтом? Почему он был так глуп, что позволил себе почувствовать тягу к Люсьене? Почему он ответил на телефонный звонок с Бетховенстраат и почему отправился в Брюссель? Почему этот проныра Шарль ван Дейсель не может не совать носа в чужие дела? Однако теперь он мог все уладить как нельзя проще. Мог написать, что допросил ее, и она созналась в убийстве. Забыть то, о чем рассказали ему в этой комнате. Вернуться в Брюссель и, как пай-мальчик, испросить ордер на арест и привезти ее в Амстердам, словно старательный почтальон. Аккуратненько. Его Высочество это одобрит. Но даже и на секунду он не помыслит об этом всерьез.

Почему трое здравых людей вели себя, как идиоты, из-за этой девчонки? Бельгийский владелец гаража, голландский полицейский и бельгийско-голландский контрабандист? Нельзя же позволить судье задавать подобные вопросы, верно? Ну давай, ван дер Вальк. Забудь это — эту идиллию и эту курьезную обстановку, в которой ты вообразил, что понял Люсьену и Стама и их историю. Забудь этот — он чуть не сказал «медовый месяц». Распрощайся со всем этим!

Часть третья