Загадка для благородной девицы

– Вот, Лидия Гавриловна, полюбуйтесь. – Севастьянов, взяв перстень двумя пальцами, показал его мне, давая убедиться, что на нем действительно выгравирована буква «М». – Приятели цыгана Гришки говорят, что у того из всех ценностей был один-единственный перстенек с буквой «М», а после Гришкиной смерти он, видите ли, пропал. Я-то подумал сперва, что спер кто-то из его же дружков – обычное дело, а потом думаю, дай-ка у Евгения Иваныча спрошу: вдруг чего знает? И очень, скажу я вам, некрасиво получилось, когда Евгений Иванович сперва отрицал, что перстень этот трогал, а потом его нашли в его же вещичках. Может, теперь хотите что-то сказать, господин Ильицкий?

Я отметила, что особенно удивленным Евгений не выглядел – скорее, ему было досадно. На вопрос следовало что-то отвечать, и Ильицкий, нахмурившись, через силу признался:

– Выкупил я этот перстень у Гришки. Неужели ты, любезный, думаешь, что стал бы я руки марать из-за побрякушки?

Смотреть на меня Ильицкий старательно избегал.

– Выкупили, Евгений Иванович, или хотели выкупить, да Гришка не отдал? – Севастьянов снова улыбнулся, будто подловил его. – Думается мне, что все же второе.

– Да мне… – Евгений поднял на меня короткий взгляд и проглотил последнее слово, а вместо этого сказал: – Мне все равно, что ты думал, любезный. Сомневаюсь, что тебе вообще есть чем думать.

Я все это время без выражения смотрела на Ильицкого. Он продолжал топить себя, но, право, для меня было очевидным, что вне зависимости от того, насколько экспрессивными и обидными будут его слова в адрес Севастьянова, его выведут отсюда в наручниках. По-видимому, это понимал и он сам. Мне хотелось только одного, чтобы он просто посмотрел на меня. И спустя еще минуту, когда Севастьянов уже распорядился увести Ильицкого в казенную карету для доставки в Псков, я этого все же дождалась. Только не было в его глазах ни нежности, на которую я так рассчитывала, ни попытки хоть что-то объяснить мне.

Молясь только о том, чтобы он подольше не отводил взгляда, я изо всех сил пыталась внушить ему, что верю и что буду с ним до конца. А потом медленно повернула голову назад, оглядываясь на стол, прижавшись к которому я стояла. В верхний ящик этого стола пару дней назад Ильицкий при мне убирал заряженный револьвер. И он все еще лежал здесь, как я смогла убедиться, прямо сейчас приоткрыв ящик за своей спиной и нащупав пальцами холодную рукоятку. Сама я, разумеется, воспользоваться револьвером не смогла бы, но я передам его Ильицкому. А тому, я уверена, даже стрелять не придется: ни один из урядников, находящихся в комнате, не вооружен – они выпустят его с револьвером сразу…

Я очень надеялась, что Евгений понял меня правильно, и когда снова подняла взгляд – тот действительно смотрел на ящик. А потом мрачно и свысока усмехнулся, как будто найдя в происходящем что-то забавное. Вновь поднял взгляд на мое лицо и отрицательно покачал головой, всем видом давая понять, чтобы я и думать забыла о своей затее.

Еще мгновение спустя один из урядников, не зная толком, как теперь обращаться к Ильицкому, и так и не решившись надеть на него наручники, попросил его пройти с ним. Я же заставляла себя молчать, что было сил вцепилась пальцами в столешницу и едва сдерживалась, чтобы не воспользоваться этим револьвером самой… Удерживала меня лишь робкая надежда, что он придумал какой-то другой, более удачный способ побега. Ведь не может же быть, чтобы Ильицкий просто позволил этим людям обращаться с собой как с преступником!..

Но его уводили дальше и дальше по коридору, а я все надеялась на что-то. Лишь когда я вновь услышала рыдания его матери, то очнулась и скорым шагом направилась к ней. Безобразные сцены с истериками матери – это самое меньшее, что ему сейчас нужно. Людмиле Петровне было совсем худо: простоволосая, в одной сорочке, она цеплялась за рукав Севастьянова и сквозь рыдания умоляла отпустить ее сына. Ильицкий же шел, ровно держа спину, будто не слышал ничего – право, мог хоть слово сказать матери… Не дожидаясь, пока Ильицкую с присущей им деликатностью начнут успокаивать урядники, я сама бросилась к ней – уговорами, мольбами увела все же в комнату. Успокоительный укол Андрея был бы сейчас очень кстати, но Миллер был единственным, кто даже не выглянул, будто его совершенно не волновало, что происходит в доме.

Я врала Ильицкой с три короба, обещала, что ее сына вовсе не арестовали, а лишь увезли для выяснения каких-то подробностей и он скоро вернется. Это действовало плохо, так что я послала горничную к Аксинье в надежде, что та приготовит успокоительный отвар или хоть что-то, что остановит ее истерику…

Глава двадцать четвертая

Стоит ли говорить, что той ночью я больше не уснула. Когда удалось все-таки успокоить Ильицкую, я заперлась у себя, потому как совершенно не хотела никого видеть, отвечать на вопросы и делиться мыслями. А в мыслях был сумбур.