Загадка для благородной девицы

– И что? Думаю, это всего лишь клеймо мастера, который эту брошь делал.

– Верно. Так вот на перстне цыгана стоит такое же точно клеймо, – вкрадчиво сказал Евгений. – Оба эти украшения отливал один мастер, понимаешь? Причем ювелир этот местный: его лавка находится в Пскове, на Губернаторской улице – маман и сейчас заказывает у него украшения. Брошь твоя изготовлена здесь, в России, и я на что угодно готов спорить, что этот Большой Т. – русский. И видимо, Софи была ему далеко не безразлична…

– Не смей клеветать на мою маму. – В совершенном смятении я замотала головой, не желая даже обсуждать это. – Я понимаю, к чему ты ведешь, но моя мать была честной женщиной и всю жизнь любила только одного мужчину – моего отца!

И вновь вспомнила, как мама выпрыгнула из кареты, бросая меня одну, чтобы только быть с ним. Даже если у нее и был кто-то до отца – она не хранила бы столько лет подарок того мужчины. Однако почему-то она эту брошь все же хранила. Да еще и мужчина этот был русским – Ильицкий прав.

Он, меня выслушав, утомленно покачал головой:

– Я не хочу сказать ничего дурного о твоей матери, я о другом. С чего ты вообще взяла, что ты француженка по рождению? – Он снова взял меня за плечи и в упор посмотрел в глаза, как будто пытаясь достучаться. – Ты ведь родилась в тот же год, что и Наташа, верно? В год, когда Самарина покончила с собой. Звали ее Софи, а мужа ее Тимофеем – Большой Т. И брошь твоя принадлежала некогда Софье Самариной, а после, через приемных родителей, попала к тебе!

То, что он говорил, больше всего было похоже на безумие, на бред. Но мне отчего-то становилось все страшнее. Я даже с силой высвободилась из его рук и нервно улыбнулась, еще надеясь, что он, как обычно, шутит. А потом уточнила:

– Ты хочешь сказать, что моя мать – Софья Самарина?

– А почему нет?! Не так много причин, по которым у тебя могла оказаться брошь, изготовленная здесь, в Пскове!

Я мотала головой, не желая слушать:

– Не бывает таких совпадений – бред какой-то! И Андрей ведь говорил, что у Самариной был сын, а не дочь!

Ильицкий как-то очень быстро сдался.

– Мало ли, что там говорил Андрей. Но – ладно, бред. Можешь считать, что я это выдумал в отместку за ту твою версию. Я потом по всему дому, если хочешь знать, искал портреты отца и сравнивал, насколько я на него похож.

Кажется, теперь он пытался свести все к шуткам, но мне переключиться так же легко не удавалось. Против моей воли я уже начала задумываться над его версией.

Я помню родителей с самых ранних лет. Ни слов, ни намеков на то, что они мне неродные, не было! И все же, сколько я их помню, родителей всегда окружали тайны, недосказанности. Тогда мне это казалось естественным, но сейчас уже я понимаю – что-то было скрыто от меня. И эти постоянные переезды родителей, и их странная смерть… И почему меня привезли в Россию? Почему приняли в Смольный, на Николаевскую его половину, где воспитывали лишь дворянок? Русских дворянок!

– Бред… – повторила я и посмотрела на Ильицкого.

Тот глядел на меня с сочувствием. Нет, он вовсе не хотел поиздеваться надо мною в этот раз. Но я с трудом переношу, когда меня жалеют, потому быстро вернула равнодушное выражение лица и спросила многозначительно:

– Так ты для меня выкупил этот перстень?

– Подумал, что тебе понравится эта загадка. Я же не рассчитывал, что в самом ближайшем времени тебя ожидают другие, куда более занимательные. – Он, очевидно, вспомнил о Лизавете, и ухмылка его дрогнула. А после Евгений опять свел брови и продолжил куда суше: – Мы с Гришкой пришли в этот дом в Масловке позавчера вечером, когда уже стемнело. Я думал, что он действительно не захочет продавать перстень – раньше, по крайней мере, он отказывался наотрез, дорожил им. Но вчера расстался с ним легко, даже не торговался.

– Говорят, он рассчитывал получить от кого-то большие деньги… – вспомнила я.

– Да, знаю. Мне он тоже обмолвился, что скоро заживет как богач. Я и подумать тогда не мог, что Лиза… что ее больше нет. Не придал значения всем его россказням про богатство. Думаю, Гришка знал, кто ее убил. Скорее всего, человек этот состоятелен, и Гришка рассчитывал, что тот будет платить ему за молчание.

* * *

Покинула здание полицейского управления я с тяжелым сердцем и мыслями.

Ильицкий не любил меня, я была ему не нужна, и он явно не понимал, как вести себя со мною. То, что он выкупил этот перстень для меня и что ввязался в драку – опять же из-за меня, – временами обнадеживало. Он не был совершенно равнодушен ко мне, но… достаточно было видеть, как темнеет его лицо всякий раз, когда он упоминает Лизавету, чтобы понять, насколько небезразлична она ему была.