ЗАГАДКА ФЕСТСКОГО ДИСКА И ЗМЕЕПОКЛОННИКИ

Теперь легко понять, почему Тескатлипока хотел дать тело Кецалькоатлю, подтолкнуть его к переходу из хромосомного состояния в человека, к созданию человечества со всей сферой его деятельности.

Но что же увидел Кецалькоатль, глядя в тот оптический прибор – зеркало, которое поднес к нему Тескатлипока? Чем его так напугало отображение собственной персоны? Неужто он увидел нечто, подобное тому, что видим под микроскопом мы в ядре клетки: извивающуюся ленточку хромосомы?…

Не спорю, такое предположение абсурдно, но я должен напомнить, что в кодексе Лауд на 21-й странице Эекатль – Кецалькоатль показан в виде именно такой вот появляющейся из моря живой воды, ленты, преобразующейся в человеческое тело!…

Такая же полосчатая лента на 36-й странице кодекса Нутталь тоже – как символ хромосомы – является, думаю, эквивалентом человека. Это прямо означает, что в Древней Мексике первичной, исходной формой Пернатого Змея считали именно раздваивающуюся ленту – по-современному хромосому.

Но – бедняга Кецалькоатль! Потрясенный открытием, лишенный покоя, он, каявшийся и постившийся до сих пор в своей обители – ибо чем же еще, как не постом является прозябание без земного тела, пусть даже в самой химически сложной структуре клетки, – поддается увещеваниям богов-созидателей. Он позволяет им соблазнить себя бокалом pulque и, одурманенный, угощает напитком прекрасную Кецальпетатль, после чего, опьянев, они уже совсем по-человечески проводят вместе ночь.

"Когда рассвело, - продолжаю читать я, – они очень смутились; растаяло сердце его. И сказал Кецалькоатль:

– Я, о, несчастный!

И запел жалостливую песню, которую сложил на прощание:

«Плохо заканчивать день вне дома своего. Слишком трудным и опасным считал я, чтобы отсутствующие так раскисали здесь. Пусть существует и поет только тот, у кого есть земное тело. Меня не угнетает лакейская работа».

Когда Кецалькоатль запел, все его пажи загрустили и заплакали. И тут же запели:

«Еще не обогатились в чужом доме наши господа. Нет у Кецалькоатля шапки из драгоценных камней. Древо чисто, может, только местами. Вот оно, здесь. Мы плачем» ".

Кецалькоатль принял решение уйти, увидя самого себя, точнее свое предназначение. Ведь он был змееподобным созданием – на языке науки, мотком нитей с генетической "записью", которую надлежало реализовать в живое, видимое. Узнав об этом, он с отчаянием сказал: "Пусть существует и поет только тот, у кого есть земное тело". (В этой фразе я увидел констатацию того, что у него такого тела еще нет.) Тем не менее он решил пожертвовать своим покоем, покинуть свой невидимый мир, принять человеческий облик, а вместе с ним и "лакейскую", рабскую работу и забвение в pulque, пении и плотских радостях.'…

"Древо чисто, возможно, только местами", – предупредили пажи. Они пели, по моему убеждения, о куауипыь (cuahuitl) – "цветущем дереве", иными словами – о Древе Жизни. И верно, подумал я, реальная земная, телесная жизнь- ее и олицетворяет это древо – не свободна от грязи. Не зря ведь сокрушаются Кецалькоатль и его пажи, прощаясь со своим чистым, невинным состоянием – если научно: с существованием в виде генетической информации в полосчатой ленте.

"Когда кончили пажи петь, сказал им Кецалькоатль:

– Довольно, почтенные пажи. Покидаю я это место, ухожу. Прикажите, пусть сделают для меня каменный ящик.

Немедленно вырубили ему ящик из камня. И когда кончили его вырубать, уложили в него Кецалькоатля. Только четыре дня лежал он в каменном ящике. Когда почувствовал себя хуже, сказал своим пажам:

– Достаточно, почтенные пажи. Замните, где удастся, и спрячьте богатства и приятные вещи, которые мы открыли, и все наше добро.

Тут пошевелился Кецалькоатль, встал, призвал всех своих пажей и заплакал вместе с ними. Потом отправился в Тлиллан Тлапаллан на место сожжения…