Загадка Кондор-Хаус

— Как вы можете так говорить? — спросила я. — Нет людей абсолютно положительных или абсолютно отрицательных. Возможно, общество стало бы намного проще, если бы людей можно было так четко распределить по категориям. Но безусловно, даже самые эгоистичные проявляют порой щедрость, в то же самое время и у самых щедрых людей бывают эгоистичные импульсы… По крайней мере, в это предпочитает верить любой писатель, — с легкостью добавила я.

Потягивая черный кофе, он насмешливо смотрел на меня через стол.

— Возможно, вы и правы, Маделин, но я больше не буду писать портреты, во всяком случае, не обладаю для этого талантом. Впрочем, это не имеет значения, поскольку я ни разу не продал ни одной картины и никогда не продам. Когда их становится слишком много, Саки уничтожает их. Они хорошо горят.

Я в ужасе уставилась на него:

— Но это же нелепо, Тони. У вас действительно есть талант! И мне кажется, большой талант. Единственный недостаток — некоторая односторонность. Любую из ваших работ, которые я видела здесь, можно продать. Каждая из них — прекрасна… То, что вы делаете…

Я хотела сказать намного больше, но он рассерженно перебил меня:

— Мне не нужны деньги. Я пишу картины не для того, чтобы люди восхищались ими или оценивали их. Для меня живопись — своего рода терапия. Она помогает ослабить напряжение, возникающее у меня при другой работе. Или просто в жизни. Это терапия, которую порекомендовал мой врач, и она оказалась достаточно действенной. Что касается портрета, я написал его четыре года назад, когда был моложе и глупее, а теперь предпочел бы забыть о нем. Он слишком долго висит здесь. Прикажу Саки сжечь его. Вы помогли мне решить его судьбу.

— Нет! — воскликнула я. — Вы не можете. Это было бы… преступлением — уничтожить такое замечательное произведение.

— Хотите его взять?

— Я? Вы же не можете просто отдать его незнакомому человеку.

— Нет, я не могу отдать его вам, Маделин, — сказал он и мрачно усмехнулся. — Тереза была именно такой, как я описал вам, эгоистичной и чрезвычайно злой. С вашим живым воображением вы, возможно, воспримете этот роман близко к сердцу, и, кто знает, может, он станет воздействовать на вас, как в случае с Дорианом Греем у Оскара Уайльда. Вы можете превратиться во вторую Терезу. Вы такая же красивая, но вам не нужны ее недостатки. — С этими словами он поставил чашку. — Ну а теперь, полагаю, вы хотите отправиться в путь. Саки довезет вас до Кондор-Хаус.

Я что-то пробормотала — слова согласия, благодарности, точно не помню, что именно. Мы встали. Он отдал распоряжение Саки воспользоваться джипом, в котором тот привез кофе из дома, так как дорога после ночной бури покрыта слишком глубокой грязью для тяжелого автомобиля с открытым верхом. Саки кивнул и ободряюще мне улыбнулся:

— Джип вполне удобен, мисс, и мы не застрянем. Не беспокойтесь.

Кивнув, я улыбнулась Саки. Меня устроило бы все, что угодно, кроме прогулки пешком.

— Рад, что вы зашли, — сказал Тони Ранд, протягивая мне руку, когда Саки вышел из дому.

— Спасибо за кофе и машину, — отозвалась я, отвечая на его рукопожатие.

Моя рука словно потонула в его теплой ладони, он коротко пожал ее и освободил, а у меня осталось какое-то странное чувство по отношению к нему, наверное, потому, что он как бы удержал мой взгляд. Его глаза оказались не такими темно-карими, как мне почудилось сначала. Или же их цвет изменился при другом освещении — теперь они выглядели более светлыми из-за золотистых искорок.

В этот момент он показался мне ближе, словно мы уже давно знали друг друга. Если бы он предпочел меня поцеловать вместо того, чтобы пожать мне руку, то, думаю, я вернула бы ему поцелуй со страстью, которой никогда не испытывала прежде. Вот какие чувства пробудила во мне его близость; осознание этого смутило меня и заставило устыдиться. Ведь между нами не было ни любви, ни какого-либо нежного чувства, скорее у нас взаимно возникло какое-то инстинктивное физическое влечение.

Я поспешно сделала шаг назад, и по тому, как он неуверенно улыбнулся, я догадалась, что он почувствовал нечто подобное и был в равной мере удивлен.

— Желаю удачи с Симоной, — хрипло бросил он. — Вы сочтете ее трудным человеком. Надеюсь, вы не собираетесь писать сценарий о ее жизни для «Монтевидео»?

— Нет, это драма, — пробормотала я, все еще не оправившись от потрясения. — Я должна написать диалоги и некоторые сцены, которые она бы одобрила. Это утвержденный договор, и вы правы, полагая, что он не слишком творческий. Но это мой первый контракт подобного рода, а Симоне Стантон принадлежит контрольный пакет акций «Монтевидео, инкорпорейтед», вот почему это так важно для меня.

— Предоставьте ей цветистые речи и страстные сцены, и ей понравится. Она любит подобное. Во всяком случае, любила.

Я улыбнулась:

— Выглядит ужасно банально, когда вы говорите подобным образом.

— Люди по-прежнему любят все банальное. Что ж, прощайте, Маделин.

— Au revoir[1] .

— Да, — с каким-то странным выражением произнес он. — Пожалуй, так лучше. Мы еще встретимся.