Загадка Красной вдовы

Он последовал за своим проводником вверх по лестнице и попал в просторный холл, обшитый белыми панелями. Здесь было так тихо и мрачно, что невольно хотелось понизить голос. Место Терлейну совсем не понравилось. Холодная настенная геометрия восемнадцатого столетия была не в меру крикливо разбавлена слишком большим количеством позолоты, стекла и зеркал. Разглядывая огромную хрустальную люстру, свисающую с потолка в центре холла, Терлейн вспомнил девиз покойного лорда Мантлинга: «Покупаю только самое лучшее». У дворецкого не было никаких сомнений в том, что имя лорда Мантлинга знакомо прохожим. Оно у всех было на слуху. Половина всей шерсти, производимой в Манчестере, принадлежала Мантлингу. Старый лорд умер три или четыре месяца назад, и налог на наследство, который пришлось выплатить нынешнему лорду Мантлингу, почти равнялся бюджету Содружества. Об этом трубили все газеты. Одна газета упомянула, что могила лорда была украшена ангелами в натуральную величину. Тогда еще Терлейн задумался: откуда скульптор узнал, какая у ангелов натуральная величина? А что же нынешний лорд Мантлинг? Освобождаясь от пальто и шляпы, Терлейн заметил в дальнем конце холла первую за вечер любопытную вещь.

Он увидел дождь из игральных карт.

Это не фигура речи.

В канделябре горело всего несколько ламп, и в вызывающе украшенном холле царил полумрак. Но Терлейн смог различить, что справа у стены, возле одной из дальних дверей, стоит большой лакированный шкаф. Еще он мельком заметил фигуру, метнувшуюся к двери. Кто-то был возле шкафа, и они спугнули его своим появлением. В воздухе порхали карты, широко разлетевшиеся во все стороны – неизвестно, по воле случая или по чьему-либо умыслу. Дверь открылась и снова закрылась; Терлейн услышал, как щелкнул замок.

Увиденное показалось Терлейну до того нелепым, что он не знал, как ему реагировать, и потому воздержался от каких бы то ни было комментариев, не удержавшись, однако, от взгляда на дворецкого. По честному круглому лицу последнего (оно будто говорило: «Никогда в жизни не носил ничего, кроме одежды из шерсти Мантлинга, и вполне этим доволен») не было видно, что он что-нибудь заметил. Но именно при взгляде на него Терлейн вдруг испытал смутное беспокойство. Дворецкий спросил, как его зовут, затем провел его через холл к дальней по левой стене двери. Он не задержался, чтобы подобрать рассыпанные по полу карты – деревянной походкой пройдя всего в нескольких футах от них, он распахнул дверь.

– Доктор Майкл Терлейн, ваша светлость, – объявил он и отступил в сторону.

Обстановка небольшой комнаты, по-видимому использовавшейся в качестве кабинета, состояла наполовину из книг, наполовину (как определил Терлейн) из южноамериканских одеял, барабанов и оружия. Красно-желтая расцветка одеял разнообразила мрачную основательность стен из темного дуба. Лампа, стоящая в центре стола на гнутых ножках, была прикрыта темно-желтым абажуром. В комнате находилось два человека. Один из них – сэр Джордж Анструзер – стоял спиной к камину, слегка покачиваясь, как бы от жара или в ожидании. Другой – массивный рыжеволосый человек – сидел за массивным столом. При виде Терлейна он встал.

– Прошу извинить меня, – несмотря на радушие, было ясно, что хозяин не придает своим словам никакого значения, – за это маленькое приключение в стиле «Новой тысячи и одной ночи». Входите, сэр, входите! Мое имя Мантлинг, я ваш принц Флоризель Богемский – верно, Джордж? Это мой дом. – Он громко расхохотался. – Вы еще не ужинали? Хорошо! Может быть, стаканчик хереса? Или вы предпочитаете коктейли? Лично я, например, не люблю коктейлей. Херес? Хорошо! А теперь, сэр, как любят говорить люди коммерции, перейдем прямо к делу: если вы располагаете несколькими свободными часами и являетесь азартным человеком, я могу предложить вам развлечение самого лучшего сорта. Верно, Джордж?

Колоритной фигурой был этот лорд Мантлинг. Он явно веселился – обширное пространство его крахмального пластрона колебалось от едва сдерживаемого смеха. В нем было на два или три дюйма больше шести футов. В тяжелые черты его лица, расчерченные неглубокими морщинами, врезалось – казалось, навечно – ленивое благодушное выражение. К крупной голове, посаженной на бычью шею, лепились мелкие колечки проволочно-жестких темно-рыжих волос; у него были голубые глаза, часто мигающие из-под рыжих клочковатых бровей, и широкий рот, который Мантлинг при смехе разевал так широко, что можно было пересчитать все зубы, кроме самых дальних. На нем – как и на всякой вещи в этом доме – лежал отпечаток безвкусной пышности: на мизинце он носил массивное кольцо с опалом, а его одежда имела особый, характеризующий владельца покрой. Он как нельзя лучше вписывался в интерьер собственной студии, посередке между примитивными одеялами и лучшим английским дубом. С видом фокусника Мантлинг распахнул крышку сигарной коробки, толкнул коробку через стол к сэру Джорджу, затем резко развернул ее так, чтобы Джордж мог достать сигару, и снова расхохотался.