Загадка лондонского Мясника

– Значит, у Мясника хрупкая мужественность?

– Не обязательно. Но способы выразить ее ограниченны. Он не может сделать этого, например, в бизнесе и потому выражает насилием, убийством.

– А если я… то есть мы предположим, что в его преступлениях есть гомосексуальная подоплека?

Доктор Стивен спокойно посмотрел на нее:

– Сомневаюсь, что вы сможете его к себе расположить. Понимаете, он контролирует – или старается контролировать – ситуацию, которая ему совершенно неподвластна. В отличие от множества других убийц, он намерен лишить человека жизни. Как ни странно, большинство убийств – и вы знаете это лучше меня – всего лишь побочный результат насилия. Большинству жертв просто не повезло.

– Ничего себе, – сказал Гейн.

Доктор Стивен уже научился не обращать на это внимания.

– Медики опоздали, – продолжил он. – Или же был задет жизненно важный орган. Или жертва, падая, ударилась затылком о тротуар и получила смертельную травму.

Поясницу иглой пронзила боль, на шее заныла колотая рана. Пожалуйста. У меня дочь.

– Наш субъект с самого начала имеет намерение убить. Честь, сила и власть – вот его мотивы. В этих преступлениях выражается его оскорбленная мужественность.

Боб и убийца уже не казались мне разными людьми. Они казались полными противоположностями.

Доктор Стивен благостно улыбнулся:

– Могу добавить еще кое-что.

Все посмотрели на него.

– Он не остановится.

Двадцать один

По спортивному полю бежала лиса.

Я приехал в Поттерс-Филд за час до начала поминальной службы по Гаю Филипсу и бродил вокруг школы, вспоминая, как из лесополосы вышел окровавленный Свин.

Сегодня ни в регби, ни в футбол не играли. Лиса трусила вдоль границы дальнего поля к каменному домику. Рядом с жильем человека она замедлила бег, принюхалась и свернула в сторону.

В кармане завибрировал телефон. Звонила Эди Рен – не с работы: я слышал шум улицы и чьи-то голоса.

– Выяснила кое-что про Дункана, – сказала девушка.

– Да?

– Не судим, не водит машину, не застрахован. У него нет паспорта, кредитной карты, банковского счета и жены.

Эди явно собой гордилась. Я отчетливо представил, как она улыбается, смахнув с бледного лица прядь рыжих волос.

– Что же у него есть?

– Агент по продаже картин.

Я помолчал.

– Отличная работа, стажер.

– Галерея «Нерей». Это на севере Лондона, в начале Хит-стрит, если смотреть со стороны Хэмпстеда. Я проезжала мимо.

– По-моему, я не просил этого делать?

– Спокойно, детектив. Внутрь я не заходила. Все равно там было закрыто. Зал крошечный.

– Значит, «Нерей».

– Да. Персонаж из греческих мифов – морской бог, добрый и справедливый. А еще Нерей обладал особым даром.

– Каким же?

– Умел менять обличье.

Лиса не спеша трусила в моем направлении.

– Спасибо, – сказал я Эди.

– Вот видите. У всех есть тень.

Я записал адрес галереи.

– Когда вы собираетесь туда нагрянуть? – спросила девушка.

– Сегодня же. Когда вернусь в город.

– Подхватите меня у Центрального управления?

– Зачем?

– Поеду с вами.

Я чуть не рассмеялся.

– Нет. Это внеплановое задание:

– Вот поэтому я и хочу отправиться с вами. Официального распоряжения не нужно. К тому же это ведь я все разузнала.

Я решил, что мы обсудим вопрос потом.

– Кто такой Дункан? – спросила Эди.

Лиса остановилась в центральном кругу спортивного поля. Понюхала воздух, уткнулась носом в грязь и начала яростно копать.

– Эдвард Дункан мертв, – ответил я.

* * *

Меня потряс вид капитана Кинга.

Тот надел безупречную черную форму офицера гуркхских стрелков, но зарос щетиной, а глаза его были красными, словно он явился в Поттерс-Филд прямо с базы Брайз-Нортон и последнюю ночь провел на борту грузового самолета. Однако больше поразило меня другое – то, как похожи близнецы и как сильно они отличаются друг от друга. Они сидели в древней часовне плечом к плечу и слушали Перегрина Во, с горящими глазами произносящего речь. У Бена было гладкое лицо политика, у Нэда – покрытое шрамами лицо воина. Правда, изуродовал его не враг, а собственный брат.

Рядом с Беном Кингом сидел Салман Хан, взиравший на высоченного директора школы так, словно позже тот собирается вызвать его к доске.

– Сегодня мы собрались, чтобы вспомнить мистера Филипса, – говорил Во. – Нашего выпускника. Учителя. Друга.

Как и большинство ораторов, директор немного переигрывал. Он попросил нас заглянуть в мемориальную брошюру, где указаны годы рождения и смерти, а потом сказал, что главное – то, что находится между ними. Тире.

– Да, тире, – покивал Во.

Не имеет значения, когда родился Гай Филипс и когда он умер. Прочерк между этими датами, вот что важно. Ибо этот прочерк – жизнь.

Директор говорил о Филипсе, словно тот был чем-то средним между матерью Терезой и Христом.

Я вспомнил беднягу Свина. Как он обращался с Наташей на похоронах Бака. Как заставлял учеников валяться в грязи. Мне казалось, свой прочерк он провел, отравляя жизнь другим, но Перегрин Во обладал даром убеждения, а потому отовсюду слышались сдавленные всхлипы. И все же по каменному лицу директора я никак не мог понять, что значил Гай Филипс для него самого. Все? Или ничего?