Загадка лондонского Мясника

– Я бы очень хотел, чтобы все эти ребята вернулись. Чтобы их не покалечили, не убили. Не привезли на родину в гробах, то есть не репатриировали, как сейчас модно выражаться. – Покрытое шрамами лицо скривилось, будто капитана тошнило от этого слова. – Мне противно, что отважных ребят будут жалеть всякие Даррены и Шерон, стоящие у торговых центров. – Он пресно улыбнулся. – «О вы, ликующие вслед ребятам, что идут на смерть…»

– «Молитесь, чтоб не знать тот ад, где молодость и смех сгорят»[5], – продолжил Мэллори.

– Неплохо, детектив, – с усмешкой заметил Кинг. – Что вы посещали?

– Что посещал?

– Какую школу?

Мэллори улыбнулся:

– Я учился в простой государственной школе. В городке Банф, на север от Абердина. Мы любили поэтов Первой мировой.

– Да, Зигфрид Сассун, – кивнул Кинг. – Дожил до преклонных лет, умер в шестьдесят седьмом. А вот его друг, Уилфрид Оуэн, погиб всего за неделю до перемирия. Судьбы двух великих поэтов прекрасно иллюстрируют, что смерть слепа. Я хочу, чтобы мои ребята вернулись домой, однако выйдет иначе. Мы прилетаем ночью, сразу нас убить афганцы не смогут, но рано или поздно они этим займутся. Самые невезучие станут инвалидами. Одна, две, три ампутации, а то и полный набор – ампутация всех конечностей. Кто-то останется без яичек, а кто – без лица. Говорят, что реконструкцию пениса в наши дни делают все чаще. И никакой ликующей толпы эти парни не увидят. Только мины у обочин, случайные пули от американцев или наших афганских союзников. Потом какой-нибудь местный полицейский решит, что Бог велел ему взорвать как можно больше моих солдат. Они будут подрываться на самодельных минах или на тех, которые оставили за собой русские и талибы. Кто-то вернется домой в инвалидной коляске, а кто-то – в гробу. Смерть – это цена, которую мы платим за жизнь, джентльмены. Иногда счет выписывают слишком рано. Смерть не знает ни справедливости, ни логики. Вы оба полицейские и понимаете это. Смерть не шутит.

Он поднялся. На аэродроме солдаты готовились к погрузке.

– Самые опасные дни – выходные. Как раз в это время мы и прилетаем. В пятницу афганцы молятся, в субботу разрабатывают план, а на следующий день атакуют. Дерьмовые воскресенья, вот как мы это называем. Но вы знаете, люди там вежливые и ведут себя прилично. На базе Кэмп Бастион никто не мусорит. Мне пора, джентльмены.

– Спасибо, что уделили нам время.

Мы с капитаном направились к дверям.

Кинг вышел в холодную октябрьскую ночь, и солдаты повернулись к нему. Некоторые застенчиво улыбались. Меня поразило, как тяжело они нагружены, как молоды и как любят своего командира.

– Почему Джеймс Сатклиф покончил с собой? – спросил старший инспектор.

Капитан болезненно поморщился:

– Как вам сказать… Это произошло много лет назад.

– Но у вас ведь были предположения.

– По той же причине, что все остальные самоубийцы. Из-за слабости.

– Я думал, вы дружили.

– Джеймс был для меня больше, чем просто другом. Намного больше. Я вспоминаю о нем каждый день. И все-таки он был слабым человеком.

Мэллори задумчиво кивнул:

– Простите, что задержал вас, капитан Кинг.

Он пожал нам руки:

– Жаль, что я не сумел вам помочь.

– Позвольте еще один вопрос, – сказал Мэллори.

Кинг ждал.

– Откуда у вас шрамы?

– Это мой братец Бен, – рассмеялся капитан. – Однажды в детстве, когда мы завтракали, он швырнул в меня стакан. Кажется, я сказал ему что-то обидное… Никто не спрашивает, – весело добавил он, ободренный тем, что скоро присоединится к своим солдатам. – Все думают, что шрамы я получил на службе.

Мэллори покачал головой:

– Они слишком старые. Уж я-то в шрамах разбираюсь.

Одиннадцать

За завтраком Скаут не проронила ни слова.

Я знал: когда-нибудь – и, возможно, очень скоро – моя дочь научится скрывать свои чувства. Но сейчас ей было пять лет, и делать этого она не умела. Я сел напротив, отодвинул коробку хлопьев и заглянул девочке в глаза:

– Что с тобой, ангелочек? Что-то случилось?

Она посмотрела в тарелку с коричневым от шоколада молоком и разбухшими колечками, подняла голову.

– Ты должен сшить мне костюм.

Я в недоумении откинулся на спинку стула.

– Зачем?

– Для пьесы.

– Рождественской?

Скаут покивала:

– Мамы должны сшить всем одежду. – Неуверенное молчание. – И… папы тоже. Так сказала мисс Дэвис.

Если уж мисс Дэвис что-то говорила, это становилось истиной, выжженной огнем на каменных скрижалях, и Моисей нес их с горы в дрожащих руках.

– А как называется пьеса?

– «Сердитая овечка». Это про овцу, которая не хочет посмотреть на маленького Иисуса в яслях. Все идут к нему: и волхвы, и ангелы, и другие овечки. А эта, сердитая, не идет. Ты знаешь такую историю?

– Нет.

– Овечка сначала ворчит. Потом ей грустно, а потом, в конце, стыдно. Очень-очень стыдно. Она понимает, как плохо поступила.

Костюм, думал я. Как делают костюмы? Что для этого нужно?

– А кого ты играешь, Скаут?

– Овечку.

– Вот это да! Тебе дали главную роль?

Она с гордостью кивнула:

– Да, мисс Дэвис выбрала меня.

– Ты просто молодчина.

Однако на лесть Скаут не купилась:

– Мне нужен костюм. И ты должен его сшить.