Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права

Гришка дохнул вольнее не прежде, как когда вышел из Комарева и очутился в лугах. Он не убавлял, однако ж, шагу; забыв, казалось, о существовании Захара, он продолжал подвигаться к реке, то бегом, то медленно, то снова пускаясь бежать. В голове его была одна только мысль: он думал, как бы поскорее добраться домой. Время от времени в смущенной душе его как будто просветлялось, и тогда он внутренне давал себе крепкую клятву – никогда, до скончания века, не бывать в Комареве, не выходить даже за пределы площадки, жить тихо-тихо, так, чтоб о нем и не вспоминал никто. Но как быть с Захаром? Куда деть его? Он все дело погубит!.. При этом Гришка мысленно возвращался к Комареву, «Расставанью», прежней беспорядочной жизни и, наконец, к происшествию настоящей ночи. Встревоженное воображение приемыша рисовало те же полные ужаса картины, которые преследуют людей, имеющих причины бояться правосудия. Холод проникал его насквозь. Ноющая тоска, тяжкое предчувствие, овладевшее им в то время еще, как он выходил из избы, давили ему грудь и стесняли дыхание: точно камень привешивался к сердцу и задерживал его движение. Он не был в состоянии разъяснить себе своих мыслей. Смутно, бессознательно проносилось тогда в душе его что-то похожее на раскаянье; но раскаянье, внушенное в минуты страха, ненадежно. В душе парня снова делалось темно, как ночью после зарницы[957].

Это наиболее напряженный момент во всем романе, когда для героя наступает час икс и он оказывается на волосок от гибели (она его скоро настигнет). Именно в этот момент Григорович задействует несобственно-прямую мысль и пересказ мыслительных актов. По сравнению с рассказами и повестями роман Григоровича, по логике жанра, во многом зиждется на обширных пересказах мыслительных актов героев, за счет чего возникает их романная субъективность как героев семейно-бытового и психологического романа эпохи реализма.

В итоге роман-идиллия Григоровича транслировал читателям 1850‐х гг. идею о неизбежном и постепенном исчезновении старинного уклада вольной народной жизни – о конце идиллии. Никакого оптимистичного будущего в финале романа не просматривается: идиллический хронотоп разрушается и затягивает с собой в воронку небытия всех героев. Никакой позитивной повестки и перспективы, связанной с развитием машинного и наемного труда, в сюжете романа не возникает: линия Захара и других эпизодических рабочих и наемников обрывается и уходит в каторжную Сибирь, т. е. в никуда. Выживают в этой борьбе старого и нового только добрый христианин – «смирный тип» и верный солдат царя Ваня, дочь дедушки Кондратия Дуня и ее ребенок, который в романе именуется то мальчиком, то девочкой. Это любопытный недосмотр Григоровича (то же мы видели и в «Деревне») соблазнительно истолковать как симптоматичный: будущее неопределенно, да и неважно, потому что никакого будущего у этой некогда крепкой семьи больше нет. Так импульсы большого романа затухают, не оставляя никакого образа будущего. Лишь не названное в романе крепостное право и названная 25-летняя солдатская служба являются для читателя двумя социальными силами, продолжающими определять координаты крестьянской жизни в России 1850‐х гг.

Приложение Библиография прозаических произведений из крестьянского быта (1772–1861) [958]

В библиографии проиндексированы тексты только на русском языке. Простонародные рассказы на украинском, не переведенные до 1861 г. на русский, не учитывались. При составлении были просмотрены отдельные издания, журналы, альманахи и некоторые газеты указанного периода.