Загадка о морском пейзаже

— Нет, отчего же… — явно чувствуя себя неуверенно среди всей этой высоколобой публики и оттого запинаясь, поднялся на свою защиту Кошечкин. Кажущийся увальнем, крупнотелый жандарм исподлобья озирался на предвкушающих представление зрителей, словно театральный пожарный, которого шутники-актеры обманом заманили на сцену и тут же подняли занавес. Вся его поза, толстый загривок и квадратный затылок, коротко стриженные ежиком волосы, напоминающие вставшую дыбом шерсть, делали его похожим на затравленного и прижатого охотниками к дереву крупного кабана.

— Искусство, оно… искусство! — пробормотал он и запнулся, силясь найти подходящие слова.

— Э… Искусство, я бы сказал, имеет за собой… тхе, тхе… Положим, я с малолетства любил разные красивости и в особенности героическое… к примеру, марши… Я даже у себя в отделении оркестр приказал организовать…

— Да, да, я знаю!

Наивно и женственно, словно не совладав с порывом чувств, 37-летняя «девочка» перебила его и подхватила якобы не досказанную своим «личным адъютантом» мысль:

— Вы хотели сказать, что, как и все мы тут, обожаете хорошую поэзию и любите театр. Ведь верно?

— Мм, где то в этом роде, — обрадованно качнул тяжелой кабаньей башкой Кошечкин.

— Ах, как я люблю вас за это, Гаврила Афанасьевич! Я чувствую в вас глубоко художественную натуру. Позвольте, милый мой, я вас за это поцелую.

Вельская звонко чмокнула Кошечкина в щеку. Большой нос железнодорожного жандарма покраснел и распух от удовольствия.

— Вы, Гаврила Афанасьевич, при всей вашей тяжелой и грубой службе обладаете просто гениальным даром тонко чувствовать прекрасное. Ах, нет, не отрицайте! Лучше прочтите нам что-нибудь из избранного.

Расчувствовавшись и осмелев, доселе робевший перед питерской литераторшей и другими здешними умниками, Кошечкин принялся читать известные ему стихи Пушкина, которые запомнил из гимназического курса. Сперва он делал это неуверенно, косясь по сторонам, но постепенно увлекся и осмелел. Декларирование его было настолько неумелым и комичным, что слушатели давились, чтобы не расхохотаться прежде времени. Но Кошечкин уже ничего не замечал, ибо не сводил глаз с застывшей в притворном восхищении Вельской. Она же до поры всячески поощряла его. Но потом вдруг на лице шутницы появилось кислое выражение полного разочарования:

— Довольно! И зачем вы меня обманули? Немедленно признавайтесь!

Кошечкин опешил от изумления и непонимающе уставился на только что восхищавшуюся им поэтессу.

— Я?! Да помилуйте. Никогда не посмел бы. Ведь я это… только ради вас.

Вельская расхохоталась ему в лицо:

— Опять вы врете! Эх, вы, Байрон нижегородского разлива!

— Вот вам крест, не вру!

— Врете! Врете! — махнула на него рукой хозяйка гостиной, запретив оправдываться. — Садитесь уж. Так бы сразу и сказали, что любите меня больше, чем искусство. И нечего это скрывать. Всем это давно известно. Конечно, вас бы следовало в наказание исключить из нашего братства.

На суровом лице старого солдата появилось выражение неподдельной тревоги. Но Вельская смилостивилась над ним.

— Ладно, так уж и быть, продолжайте и далее служить моим верным оруженосцем и повышайте свой духовный уровень, если желаете впредь бывать у меня.

Анри поразило, что этот суровый полицейский бульдог позволяет столичной болонке так обходиться с собой: Кошечкин совсем не выглядел обиженным или рассерженным, а только смущенным. Встречаясь глазами со своей богиней, он виновато улыбался ей. И был благодарен хозяйке, что она все-таки решила не изгонять его, как тех студентиков.

* * *

Когда в творческой программе вечера был объявлен короткий перерыв, Анри получил возможность поговорить с Вельской. У него имелись с собой сувениры для нее — тибетский храмовый колокольчик из высокогорного буддийского монастыря и фигурка баядерки — индийской храмовой танцовщицы-проститутки. Анри получил эти вещи от много путешествовавшего по Востоку Эристова, который знал об увлечении поэтессы эзотерикой Востока. Вельская посещала спиритические сеансы Блаватской, занималась йогой и мечтала накопить достаточно денег для «паломничества» в Тибет.

Анна Константиновна, словно девочка, запрыгала от восторга и захлопала в ладошки при виде подарков. В благодарность она схватила Вильмонта за руку и подвела к Кошечкину:

— Гаврила Афанасьевич, хочу представить вам моего хорошего приятеля. Обещайте мне, что тоже подружитесь с ним.

Кошечкин с готовностью пожал капитану руку, сделав вид, что они прежде не встречались, и он не отказывал недавно приехавшему в Гельсингфорс коллеге в помощи.

— Ну вот и славно! — возликовала хозяйка, довольно глядя на Вильмонта. — Теперь вы с Гаврилой Афанасьевичем поладите. Я уверена.

Кошечкин, которому сегодня порядочно досталось от хозяйки, все утирал с лица и шеи выступающий пот. При этом он сам беззлобно посмеивался над своим провалом, что говорило о нем как о неглупом человеке.