Загадка Отилии

— Ты очень сильно меня сжал, — тихо возразила Олимпия.

— Я обнял тебя, чтобы ты чувствовала, что у тебя есть бескорыстный, преданный защитник, твой муж, отец тво­его сына. На кого другого ты можешь опереться? Твоя любимая мать, а моя теща продает все, что имеется в до­ме, она жаждет развлечений и не желает оставить другим даже булавочной головки. Мой тесть дал тебе лишь этот сарай, чтобы у нас было убежище, хотя ты и достойна большего. Но не беспокойся, я прошу только капельку любви и исполню все твои желания. Родственники? Я раз­решаю тебе презирать их, окончательно порвать с ними. Что ты имела и что ты потеряла? Мы оба благодаря любви составляем единое целое.

Стэникэ еще крепче сжал ее в объятиях и поцеловал в мочку уха.

— По крайней мере пирожные хоть свежие? Обычно ты берешь черствые! — заметила Олимпия все тем же тоном.

— Весьма сожалею. Я их заказывал специально для тебя. Только для тебя, мое сокровище. Посмотри, я купил тебе в антикварном магазине четыре старинные чашки для кофе, и заметь — чашки, принадлежавшие когда-то нашим предкам. Я давно их приметил. Я решил теперь собирать дорогие вещи для нашего будущего очага.

Когда Стэникэ попытался поцеловать Олимпию в щеку, она выразила легкое недовольство:

— Милый, ты колешь меня, усами. Оставь меня, я раздражена.

Ч— то с тобой? — забил тревогу Стэникэ. — Вот ты всегда так, я никогда не могу разделить с тобой ни твоих радостей, ни горестей.

Олимпия открыла пакет с пирожными, взяла одно и принялась медленно жевать.

— Что ты делаешь, дорогая? Ты испортишь аппетит. Разве мы не будем обедать?

— Я ничего не готовила. Служанка ушла к маме. Ску­шай и ты пирожное.

— Но что же случилось, дорогая? — спросил раздоса­дованный в конце концов Стэникэ, отпуская Олимпию.

— Случилось то, что Тити снова исчез из дома. Куда и с кем — одному богу известно.

— С ума можно сойти! — воскликнул, садясь на по­стель, Стэникэ, с наслаждением предвкушая сенсацию.

Он тоже взял пирожное и начал есть, все время по­качивая головой.

XVII

Под утро Феликсу снились длинные плотины, о кото­рые разбивались огромные волны, набрасывающиеся на них с воем и стекающие вниз, раздробленные, звеня, слов­но стеклянные градинки. Потом вода отступила совсем, расползаясь, подобно дыму, и обнажила морское дно, по­крытое скалистыми хребтами. Опустившись на них, Фе­ликс заметил, что вершины скал представляют собой ко­локольни, в которых раскачиваются колокола всех разме­ров, порождая волны звуков, то более близких, то далеких. Колокольни вдруг превратились в танцовщиков, покрытых с ног до головы бубенчиками, перед которыми кружилась Отилия с кастаньетами в руках. Феликс знал, что он спит и ему снится сон, но старался как можно дольше удержать каждую метаморфозу. Вдруг в глаза его вонзи­лись солнечные стрелы, и он очнулся в своей постели, хотя еще и не совсем освободившись от власти сна. Странно, волны звуков все набегали и складывались в пассажи из «Безумств Испании» Корелли. Феликс плотнее закрыл глаза, чтобы насладиться сном, но почувствовал, что спинка кровати холодит ногу. Веки его устали, оттого что он так долго и с такой силой сжимал их. Сквозь ресницы он увидел комнату, краски которой растворились в потоках света. Он почувствовал, что окончательно проснулся и что волны музыки — это явь. Легкая быстрая рука исполняла allegro moderato, извлекая звуки, подобные стеклянной ка­пели. Сердце Феликса забилось, готовое вырваться из груди. Эта рука, привычная к классическим пассажам, страстным в своей строгой пропорциональности, требовав­шим от исполнителя высокой техники, могла принадлежать только Отилии. Он схватил свои вещи, чтобы одеться, но от волнения натянул рубашку наизнанку и из-за этого за­мешкался. В конце концов он кое-как оделся. Не умываясь, с растрепанными волосами, он бросился вниз по лестнице, гуда, откуда доносились гармоничные звуки. Дверь в го­стиную была распахнута.

Там, примостившись на табурете, играла на рояле Оти­лия. Действительно это была она. На ней еще было дорож­ное платье, на голове — шляпка. Зачарованная звуками, она простирала руки над клавиатурой, иногда напевая: пан, пан, пан.

— Отилия! — невольно выкрикнул Феликс.

Звуки мгновенно замерли, табурет резко повернулся вокруг своей оси, и перед Феликсом предстала Отилия, сидевшая по-турецки.

— Феликс! — крикнула девушка и вскочила на ноги.

Взволнованный юноша бросился к ней. Отилия протя­нула к нему руки, но, когда они коснулись его плеч, оста­новилась, немного смущенная робостью Феликса. Затем она легко поцеловала его в щеку, потом в другую и, нако­нец, в губы. Дядя Костаке на мгновенье просунул голову в дверь и тут же скрылся. Отилия чуть отстранилась от Феликса, чтобы лучше его рассмотреть.

— Я тосковала по тебе, Феликс. Как ты жил все это время?

Она подошла к табурету, вновь села на него и потянула за собой Феликса, который опустился на ковер, прижав­шись головой к ее коленям.

— Феликс, взгляни на меня. Что ты делал в мое от­сутствие? — и девушка, взяв за подбородок, подняла его голову.