Загадка Отца Сонье

Вдруг уже у самого дома что-то стремительно высунулось из кустов и вцепилось мне в штанину. Я отчаянно заорал, — боюсь, вовсе не тем голосом, каким наделил меня Господь, — и со всей силы стукнул это, высунувшееся, ногой. Оно закудахтало обиженно, — было оно (я мельком все же успел разглядеть) всего лишь большущей птицей, не то какой-то чудн'oй цаплей, не то журавлем, — и поспешно спрятало голову назад, в кусты.

— А это всего-навсего наш Гарун аль Рашид. [37]Я так назвал его, поскольку он любит таскать из чужих карманов монетки и уже, должно быть, припрятал где-то тут, в парке, изрядное состояние. Он – марабу, то бишь всего-навсего африканский аист, и бояться его глупо. Он у меня совсем ручной и совершенно ни для кого не опасный. У тебя он тоже только лишь хотел вытащить монетку из кармана, не более. Напрасно ты так перепугался, наш Гарун совсем ручной и любит гостей, особенно тех, у кого звенит в кармане. Хотя я, конечно, должен был тебя предупредить.

На крыльце нас уже встречала Мари Денарнан – или теперь уже Мари Сонье, иди разбери – хорошо одетая (не то что прежде), расцветшая, улыбающаяся.

— Долго ты сегодня, — сказала она, обращаясь на "ты" к преподобному. Это меня на миг покоробило: даже при известных мне обстоятельствах было странно, что она, в самом деле, вольна так поступать. — Неужто сегодня у тебя были прихожане?

— Точнее сказать – прихожанин, — поправил ее отец Беренжер и кивнул в мою сторону: — Ты его что, вправду не узнаёшь?

Она пригляделась внимательнее и воскликнула:

— Диди?.. Или нет, теперь ты, должно быть, уже Дидье!.. Боже правый, как изменился, как вымахал! Я его мальчуганом помню, а теперь – настоящий господин!

Я что-то не очень внятное пробормотал в ответ. Дело тут было вовсе не в повторившемся завывании гиены – просто я не очень-то себе представлял, как должно обращаться (Господи, представить только эдакое!) к законной жене рукоположенного священника– "мадам" или все же "мадемуазель".

— Распорядись, чтобы прислуга поторопилась накрывать на стол, — сказал ей отец Беренжер. — А, Диди, — обратился он ко мне, — не возражаешь, если мы продолжим наш разговор за трапезой?

Следовало бы, конечно, сказать, что не так давно я уже плотно отобедал у матушки, но после пережитых страхов язык все еще плохо ворочался, и я лишь кивнул.

— Да все уже готово, ждет, — ответила Мари. — Я только не знала, что надобно на троих. Не беда, сейчас распоряжусь, чтобы еще принесли приборов.

— Нет, нет, — остановил ее преподобный супруг, — пожалуй, так и оставь – на двоих. Надеюсь, ты простишь меня, Мари, если я попрошу тебя на сей раз отобедать отдельно – там, наверху, в малой столовой? Нам с Диди предстоит нынче такой разговор, что мне бы хотелось побеседовать с моим гостем наедине.

С этими словами мы с преподобным прошли в дом, внутри также блиставший великолепием, и по лестнице с перилами из красного дерева поднялись в гостиную на второй этаж. Сама гостиная, хотя стоявший посреди стол был невелик, подавляла своими размерами, тут при желании и сотню человек можно было бы запросто рассадить. Если бы, конечно, столько желающих посетить этот странный дом отыскалось в нашей богобоязненной деревушке.

— Прости, Диди, — сказал отец Беренжер, — на десять минут оставлю тебя одного. Хочу принять ванную – все надеюсь смыть с себя этот запах.

Ах, едва ли вы его смоете, отец Беренжер!.. Эта мысль, впрочем, смешалась у меня в голове с другой: у него прямо в доме была ванная! Небось, не хуже, чем в апартаментах парижского "Гранд-отеля"! Что ж удивляться, такой богач мог себе это позволить…

Пока он отсутствовал, я под вой гиены и рык леопарда, доносившиеся со двора, стал разглядывать убранство стола. На его белоснежной скатерти стояли старинного вида бутылки с винами, аккуратно были разложены бесчисленные серебряные приборы, — о назначении некоторых я имел лишь самое смутное представление, — и фарфоровая посуда была под стать: такую не стыдно выставить и на столе у какого-нибудь владетельного князя. Не это великолепие меня удивило, а те яства, что находились на столе. Помимо омаров и каких-то пучивших на меня глаза каракатиц, я обнаружил немало и мясных блюд. А была, надобно сказать, Божья Пятница, то есть постный день. Не великий, конечно, пост – пятничный, и в деревне его нарушают почти все, моя матушка, к примеру, — но чтобы его нарушал также и кюре – это все-таки, по моему разумению, было слишком. Впрочем, одна надежда – быть может, скоромное поставлено тут для Мари, чье место я занял. А вот пристало ли в постные дни потреблять скоромное женам священников – это иди знай, если само понятие такое, как жена священникаедва ли кто в здравом рассудке может себе вообразить. Спросишь у кого – засмеют. Даже вообразить такое – это, пожалуй, будет похуже, чем оскоромиться хоть бы и в самый Великий Пост.