Загадка Прометея

Геракл думал: это не совсем верно, нет просто добра и просто зла; есть только больше добра и меньше, больше зла и меньше. Таков и он сам: несколько-больше-чем полубог и несколько-меньше-чем получеловек. В существующем мире Зевс — лучшее, ибо плохого в нем меньше. Значит, нужно веровать в Зевса и подтверждать это делом. И тогда уже в этом смысле Зевс — абсолютное добро. А верить нужно и нужно действовать. Так думал Геракл, но вслух ничего не сказал. Не счел пристойным, чтобы он — несколько-больше-чем полубог — поучал настоящего бога, бога до мозга костей.

Пелей думал: добро — это намерение; зло — то, что из него получается. Почему это так? Он понял Прометея до конца. Ибо не понимал того же, чего не понимал Прометей.

Асклепий думал: не произошли ли за минувший миллион лет определенные изменения в мыслительных способностях Прометея и насколько они патологичны?

Тесей же думал так: и к чему ломать из-за этого голову? Даже Прометею — ведь теперь-то он свободен! Судьба титана ужасна и, действительно, не совсем понятна. Что ж, видно, бывает и так. Вообще же все в мире просто, ясно и чисто. Ну, а дурное — так ведь его скоро не будет, и жизнь пойдет совсем иначе!

Можно, однако, не сомневаться в том, что Тесей почитал, а главное, любил Прометея, который, как известно, был не только кладезь премудрости, но и мастер на все руки (потому и мог подарить Человеку ремесла). Что же до их разногласий — такое случается: кто-то не приемлет, например, философию Эйнштейна или социологию Фрейда, но при этом учится многому и у того и у другого. Так и Тесей. Два месяца, как мы видели, добирались они вместе до Трои, да еще около месяца занял путь в Афины и остановка там. Конечно же, любознательный Тесей все время, какое оставалось у него от встреч с суженой его, Ипполитой (согласимся здесь с Клидемом, его мнение наиболее достоверно), проводил с Прометеем в умной беседе. Несомненно, и Прометей полюбил молодого героя.

В одном отношении Тесей резко выделялся из всей компании. Он тоже принадлежал к партии мира, по иначе, чем остальные. Когда заговаривали о «пуническом пути», на его слух это звучало музыкой весьма отдаленного будущего. И даже не музыкой, а чем-то вроде галлюцинации. Для Тесея Микены все еще означали прогресс. В Микенах, объятых, как мы знаем, смертельным окаменением, застывших настолько, что их сокровища оказались на многие столетия замурованы в глубине истории, словно подземный ручей, — в этих-то Микенах Тесей еще видел цель.

Это вполне объясняется положением в Аттике. Афины XIII века до нашей эры еще не были городом. В сущности, они не могли именоваться тогда даже селением. Это был всего-навсего древний жертвенник на вершине высокой скалы, посвященный Афине Палладе, нечто вроде общего места жертвоприношений нескольких союзных племен. Как тот уголок в наших баконьских лесах, куда ежегодно съезжаются в назначенный день все кочующие по Венгрии цыганские племена. Афины многие еще называли крепостью Кекропа, происхождение которой теряется в тумане легенд; на пороге второго тысячелетия ионийцы, по всей вероятности, уже застали ее, она была воздвигнута, должны быть, аборигенами этих мест — пеласгами — в так называемый период энеолита. Мы ведь, в сущности, ничего не знаем о пеласгах. Их поселения были до основания сожжены ворвавшимися на полуостров греками. Во всяком случае, раскопки, достигая этого слоя, всякий раз обнаруживают обгоревшие головешки и золу. Однако «крепость» Кекропа на вершине скалы каким-то образом избежала пожара. Возможно, еще во времена пеласгов там было святилище, в котором ионийцы обнаружили особенно страшного идола и не посмели его коснуться. Факт тот, что святилище это сохранилось, существовало еще и во времена Тесея, символизируя единство союзных ионийских племен.

Расцвет Микен, разумеется, уже оказывал некоторое воздействие на Аттику. В конце концов, ионийцы тоже были греки, как и ахейцы, и говорили на одном языке, лишь с некоторыми несущественными диалектными различиями, за что их, правда, нередко высмеивали и позднее; но все-таки они прекрасно понимали друг друга, если того желали.