Загадка Пушкина

Поэт еще не отрекается напрямую от своих вольнолюбивых и обличительных стихов, снискавших ему известность «меж людей». Однако, по воле «рока», в пушкинской иерархии ценностей уже не они являются высшим предназначением творчества. Тем самым открывается лазейка для ухода от якобы второстепенной тематики, отмеченной клеймом утилитаризма, — к отказу от гражданственности ради «самолюбивых дум».

Ход мысли в черновом наброске явно ведет к тому, чтобы объявить призывы к свободе и бичевание зла второсортным поэтическим продуктом, недостойным подлинного творца. Но провозгласить настолько сомнительную концепцию у тогдашнего Пушкина не хватило духу.

Намереваясь заявить, что высшее призвание поэта обязывает его чураться политических дрязг и крамольной сатиры, Пушкин не только обесценивал свои прежние стихи, свою громкую славу. Возникла бы полная неразбериха, брезжил бы неразрешимый вопрос: с какой стати витающему в эмпиреях стихотворцу негоже клеймить позором царя и его сатрапов, но при этом позволено всласть потешаться над блудливой женушкой хлебосольного приятеля-рогоносца, сочиняя игривые похабные эпиграммы на Аглаю Давыдову: «Оставя честь судьбе на произвол» (1821), «Иной имел мою Аглаю…» (1822)¹⁶⁴. Кстати, дама была замужем за братом того самого «конституционного» друга-революционера, с которым Пушкин вслух, по-французски мечтал о светлом будущем.

Таким образом, отчетливое и благоразумное намерение поэта заглушить «грозящий голос лиры» в пользу истинно поэтических «мечтаний суетного сна» все-таки осталось без убедительного обоснования. Достойного, внятного ответа на стихотворение Раевского не получилось.

Уточняя трактовку М. А. Цявловского, можно сказать, что в первом послании к Раевскому воплотилась «одна из самых значительных, глубоко интимных» попыток самооправдания поэта, который «закаялся» писать на опасные темы.

Вспомним еще раз письмо А. И. Тургеневу, где Пушкин утверждал, что созданная в начале 1821 года ода «Наполеон» стала последним проявлением его «либерального бреда». Теперь мы можем уточнить, когда именно Пушкин наконец перевоспитался и одумался. После того, как Владимир Раевский очутился в тюремном застенке.

Без сомнения, в стихотворном диалоге друзей на призыв «стать гражданским поэтом» поначалу был дан завуалированный, хотя и не сформулированный до конца отказ. Кризис наметился, но еще не разрешился.

* * *

Вся предшествующая часть этой книги служила постепенному продвижению к одной-единственной цели: правильно понять узловой этап духовной эволюции Пушкина, а следовательно, и его последующее творчество.

И вот, для начала, мы получили возможность истолковать хотя бы одно черновое стихотворение, первое послание Раевскому, которое даже такой эрудированный литературовед, как М. А. Цявловский, видит в совершенно искаженном свете.

В. В. Вересаев с теплой иронией поведал, что М. А. Цявловский выглядел «как неистовый священнослужитель великого и безгрешного божества, как блюститель безусловного поклонения Пушкину», возмущавшийся при любом критическом поползновении, заявлявший категорически: «У Пушкина все прекрасно»¹⁶⁵. И впрямь, работы Цявловского подсвечены безграничной любовью, уважением и доверием к Пушкину. Сами по себе чувства объяснимые и даже похвальные. Но для научного исследования подобные эмоциональные фильтры губительны.

В результате получился достаточно грустный казус. Ослепленный избыточным пиететом, ученый не смог разобраться, почему и зачем стихотворение написано, не угадал, какую мысль Пушкин намеревался выразить в черновом наброске.

Кажется, зато Б. В. Томашевский понял, в чем дело. Редкостно вдумчивый и обстоятельный исследователь в своей фундаментальной монографии уделил анализу первого послания к Раевскому всего пять слов: «развивается тема пересмотра пройденного пути»¹⁶⁶. Давайте уточним эту расплывчатую формулировку: «певец свободы» отказался продолжить «пройденный путь» и напряженно искал благовидное объяснение своей капитуляции перед деспотизмом.

Чтобы оценить, в какой болезненный тупик оказался загнан поэт, надо чувствовать своеобразие его натуры. Даже из-за сущих мелочей Пушкина глодало чудовищное самолюбие. Оно принимало совершенно гротескные формы, судя по воспоминаниям И. П. Липранди: «Однажды с кем-то из них в разговоре упомянуто было о каком-то сочинении. Пушкин просил достать ему. Тот с удивлением спросил его: „Как! вы поэт и не знаете об этой книге?!“ Пушкину показалось это обидно, и он хотел вызвать возразившего на дуэль. Решено было так: когда книга была ему доставлена, то он, при записке, возвратил оную, сказав, что эту он знает, и пр. После сего мы и условились: если что нужно будет, а у меня того не окажется, то я доставать буду на свое имя»¹⁶⁷.

Несмываемый позор, заключавшийся в стремлении раздобыть дельную книгу, целиком ложился на услужливого подполковника, но это Пушкина уже не заботило.