Загадка Скапа-Флоу

Почему? Каждый, кого ни спроси, пожимал плечами: «Да, мой дорогой, нет никакой работы, такова жизнь!» Черт побери! Почему эти, там наверху, министры, партийные бонзы, чиновники, ничего не делали, чтобы все изменить?! Как они могли спать спокойно, если здесь молодой человек, здоровый и сильный, нуждается в работе… жаждет работы! И при этом истлевает от безделья, как гнилая солома!

Жалкая подачка, которую они бросали нам, спасала только от голодной смерти. Да и ее то давали вынужденно, так как страшились нашего отчаяния. И при этом безнравственно обволакивали нищенские гроши лживыми статьями своих газет, которые были переполнены прекрасными оборотами речи и социальным сочувствием. Ах, эти господа, они лишь катились накатанной дорогой своих предвыборных изречений: «Живи сам и позволяй жить другим»! Но действительность лишила их громкие фразы мишуры. Мы здесь, внизу, видели жизнь такой, какой она была на самом деле. «Живи сам и позволяй умирать другим!» — вот что было их настоящим девизом!

Меня охватила лютая ненависть к этому лживому безразличию. И в эти дни я стал членом национал-социалистского движения…

В лагере свободной трудовой повинности в замке Фогтсберг в Фогтленде.

В колонне «Хундсгрюн» [88]

Я заявил о своем желании вступить в организацию добровольной трудовой повинности.

Чтобы действовать наверняка, я написал одновременно в несколько трудовых лагерей. Но все они отклонили мою просьбу. Дескать, я уже недостаточно молод в свои двадцать четыре года…

Только Лампрехт, руководитель лагеря в Фогтсберге, согласился взять меня. «Если Вы согласны начать рядовым добровольцем, — писал он, — то можете прибыть».

Через три дня я выехал. Дорога была скучной. Одна получасовая стоянка в Плауене. Я шел по маленькому городу с неровной булыжной мостовой и белыми домами ремесленников. Было жарко и пыльно. Конец августа, лето шло к закату, листва деревьев начала желтеть.

Я ощущал ущербность предстоящей жизни. Если бы речь шла о море, я был бы рад, а сейчас радоваться было нечему. Понятно, что любая активная деятельность лучше, чем гнилое прозябание в безделье. Но все же я душой и телом уже был моряком, а моряк на суше чувствует себя как утка на берегу.

В саду одной из вилл сидела девушка, белокурая и вся в белом. Я смотрел на нее, и горько осознавал, что меня от нее отделяет гораздо большее, чем решетка палисадника.

Решение созрело мгновенно. Я зашел в цветочный магазин, купил розы и отправился прямиком в палисадник, в котором сидела девушка.

Когда я открыл кованую железную дверь, она звякнула. Девушка подняла на меня глаза. Я подошел к ней прямо через газон, протянул ей букет, наклонился и поцеловал ее.

От удивления у нее открылся рот, но она ничего не сказала. А я постоял еще мгновение, затем повернулся, вышел и не оглядываясь быстро пошел вниз по улице, к вокзалу. На этом мое пребывание в Плауене окончилось. Поезд двинулся дальше, и во второй половине дня я прибыл в Ольсниц.

Трудовой лагерь был размещен в замке, высоко над городком. Ранее это строение служило женской тюрьмой. Окна были еще зарешечены, и камеры внутри напоминали ячейки в улье.

Посыльный проводил меня к руководителю лагеря. Мы шли через множество дверей по железному настилу, который дребезжал под нашими ногами. Посыльный постучал и открыл дверь. Навстречу нам поднялся руководитель лагеря.

Лампрехт был высок и сухощав, с жестким лицом и открытым взглядом.

— Значит, это Вы, — сказал он, когда я представился. — Так Вы согласны начать рядовым добровольцем?

— Так точно!

Он протянул мне руку.

— Тогда я приветствую Вас, Прин, как товарища. Идите к заведующему складом и получите одежду. И скажите, что Вы приписаны к колонне «Хундсгрюн».

Еще раз рукопожатие, и я оказываюсь снаружи.

Я получил свои вещи, старое армейское обмундирование. Затем мне выделили рундук и нары. В колонне нас было около семидесяти человек. Мы размещались в большом, светлом помещении, которое раньше было рабочим залом для заключенных.

Я разместил свои вещи и стал ждать. Колонны были еще снаружи на работах. Около пяти часов они вернулись. Их было слышно еще издалека. Они вошли во двор замка и с шумом и ревом поднялись вверх по лестнице.

Ко мне члены колонны отнеслись настороженно. Маленький, истощенный юноша спросил:

— Ты — корабельный офицер?

— Да, ну и..?

— Мы давно слышали о том, что к нам такой должен прибыть, — смутился он и спрятался за спинами других.

Я осмотрелся. Почти все они были юношами в возрасте девятнадцати-двадцати лет. Оказалось, что раньше большинство из них выполняли работу ковровщиков на большой фабрике, внизу у вокзала. Они выглядели жалкими и истощенными, во всех сквозила робость и покорность, какие характерны для людей, которые слишком долго испытывают страх возможной утраты ежедневного хлеба. Они с любопытством поглядывали на меня, но никто ни о чем больше не спрашивал.