Загадка Скапа-Флоу. Рейд германской подлодки в святая-святых британского флота

– Будем верны Санта-Паули!..[71 Район Гамбурга, известный своими увеселительными заведениями, в т. ч. публичными домами.]

.и в ответ из всех глоток разом вырвалось:

«Ура!.. Ура!.. Ура!»

Со стороны берега слабым эхом донеслись голоса. Нельзя было различить, о чем они вещали. Матрос, который стоял рядом со мной, сказал:

– Это проститутки.

Когда рассвело, я увидел на шканцах человека в белой вязаной шапочке.

– Это «Старик»,[72 Принятое в германском флоте уважительное прозвище капитанов судов и командиров кораблей.] Шлангенгрипер, – прошептал мне Циппель.

Человек покрутил головой в разные стороны, как петух, собравшийся прокукарекать, а затем исчез в штурманской рубке.

– Он поймал ветер и теперь прокладывает курс, – пояснил Циппель. – Это один из тех, кто чует погоду на три дня вперед.

Я оценивающе посмотрел на Циппеля, однако его лицо оставалось непроницаемым.

Мы спустились по Эльбе вниз по течению и во второй половине дня достигли открытого моря. Дул легкий северо-восточный ветер, и море выглядело серо-зеленым и очень холодным. К вечеру, незадолго до захода солнца, буксир освободил нас и, дымя, отправился назад.

Раздалась команда:

– Паруса ставить!

Мы ринулись по мачтам наверх к реям. Полотнища парусов одно за другим опадали и вздувались на ветру. На западе солнце опускалось за облако на горизонте, а на востоке медленно поднималась полная луна, отражаясь в море сверкающей дорожкой.

Мы работаем так, что, несмотря на холод, рубашки липнут к телу. Однако иногда я все же осматриваюсь и наблюдаю, как лунный свет играет на белых парусах.

Но самое прекрасное зрелище меня ожидает внизу, когда я снова спускаюсь на палубу. Передо мной возвышаются, исчезая вершинами в ночном небе, три серебряных парусных башни. В них поет ветер, а внизу под форштевнем ровно шумит носовая волна. Мы идем под полными парусами.

Кажется, как будто бы невидимая сила влечет корабль за собой, мягко, но неудержимо. Никакого шума машин – только постоянно этот глубокий, равномерный шорох волн.

Мы совершили переход до Бискайского залива. Там ветер круто изменил направление, и мы должны были долго лавировать. Мы рассчитывали возместить потерянное время за Азорскими островами, как только войдем в район пассатов.

Однако когда мы подошли к Азорским островам, то вместо пассатов застаем там только слабый ветер, своими редкими порывами напоминающий старческое покашливание.

Шлангенгрипер ловит каждый порыв ветра, но мы все равно проходим за день не более десяти миль. Порой кажется, что море налилось свинцом. Дни – сонливые и жаркие, а ночи – еще хуже. Мы не выдерживаем их в кубрике и в свободное от вахты время лежим на крышках люков, ловя прохладу ночного ветра.

Капитана мы видим только изредка. Обычно он располагается полулежа на своем палубном топчане позади весельного ящика. Только иногда в полдень, в самый разгар жары, он появляется на шканцах в шелковой красной рубашке, длинный и сухой, как полуденное привидение. Окинув озабоченным взглядом обвисшие паруса и покачав головой, он вновь исчезает за весельным ящиком.

Да, мы видим его очень редко. Но то, что он, находясь как бы за сценой, удерживает все нити в своих руках, мы поняли очень скоро.

Однажды в полдень Кремер, старший бачка, послал Циппеля на камбуз за сгущенным молоком. Он хотел подсластить свою лапшу.

Но Циппель вернулся без молока.

– Как это понимать? – накинулся Кремер. Он был медленным на подъем восточным пруссаком, который только изредка открывал свой рот. Однако теперь он был взбешен.

– Что, этот Смутье не хочет раскошелиться?

– Нет, – ответил Циппель, и дрожь в голосе выдавала его страх. – Он хочет. Но он говорит, что капитан запретил. Нужно экономить.

Кремер не ответил, но взглянул так, что замолчали все сидящие за столом. Нависла тишина. И в этой тишине вдруг раздался голос Штокса:

– Зато завтра будет нечто особенное, солонина с сушеной картошкой.

Это была пища, которую мы получали уже три недели почти ежедневно, и потому слова Штокса звучали, как издёвка.

Эта сцена не имела далее никаких последствий, только с этого момента молоко не выдавалось больше ни утром, ни днем, ни вечером.

Три дня спустя – как раз была моя очередь бачковать – я пришел на камбуз, чтобы получить «напиток вахтенных». Это был кофе, который выдавался для вахтенных в четыре часа утра. Черный и горячий, сильно отдающий цикорием и лишь отдаленно напоминающий кофе, он популярен у всех путешественников, будь то в высоких широтах Антарктики, или в тропиках.

– «Напитка вахтенных» больше не будет, – сказал мне кок Смутье, и мне показалось, что он коварно ухмыляется.

– И что я должен сказать им?

Он равнодушно пожал плечами.

– Можешь сказать, как есть. Шлангенгрипер запретил.

Матросы поняли меня не сразу. Когда я с пустым, дребезжащим котелком появился в «синагоге» и сообщил им о причине отказа, над столом нависла тишина, точно как в прошлый раз. Все сидели либо в сетчатых майках, либо с голым торсом, и перед каждым лежал ломоть сухаря, который они приготовили к этому кофе.