Загадка Таля. Второе я Петросяна

Природа, создавая Таля, готовила его только на роль лидера оппозиции, и ни на какую другую роль он не годился. Если бы Таль был благоразумен, практичен, дальновиден, он, скорее всего, не стал бы чемпионом мира. Не оттого ли Таль и обогнал опешивших от неожиданности Смыслова, Кереса, Петросяна, Спасского, Геллера, Корчного, Бронштейна и других наших гроссмейстеров, что действовал азартно, неблагоразумно, нерасчетливо, но всегда — смело?!

Таля корили за то, что в матч-реванше он слишком уж переходил грань дозволенного, слишком уж нарушал логику позиции и был за это безжалостно наказан. Все это так, но если бы Таль в первом матче играл по позиции, второго матча, скорее всего, не было бы вообще.

Таля корили за то, что он не заботится о своем здоровье. Но играть так, как играет Таль, — отважно, рискованно, жертвуя одну, а то и несколько фигур, увлекаясь своими замыслами, испытывая наслаждение от стремительной атаки, — и в то же самое время бегать трусцой? Трагический парадокс заключается в том, что стиль Таля, предельно острый, рискованный, заставляющий нерасчетливо растрачивать нервную энергию огромными дозами в каждой партии, требует богатырского здоровья, физической и психической выносливости и в то же самое время предполагает характер, среди добродетелей которого вряд ли значатся заботливость о себе, своем здоровье, уважение к строгому жизненному укладу вообще.

Да, жаль, что Таль пренебрежительно относится к своему здоровью, его в этом смысле нельзя считать достойным подражания образцом. Но разве не прекрасно, что, перенеся, к примеру, три тяжелейшие операции на почках, Таль оставался самим собой, сохраняя оптимизм и чувство юмора до, после операции и даже чуть ли не во время самой операции? Разве не прекрасно, что он никогда не ноет, не жалуется на свои недуги, и здесь оставаясь таким же мужественным, как и за шахматной доской?

Не будем в обиде на Таля за то, что ему не хватило характера и он не усидел на шахматном троне. Куда важнее, что Таль омолодил древнюю игру. Куда важнее, что Таль с его необычным подходом к шахматной борьбе задал своим современникам загадку, решение которой позволило многим шахматистам преодолеть рабски почтительное отношение к своду шахматных законов, ощутить творческую раскованность, освободиться от цепкого влияния рутины, стереотипного мышления.

Простим же бывшему чемпиону мира те огорчения, которые он нам доставлял, и будем вечно благодарны ему за все то, еще не вполне оцененное, что он сделал для горячо любимого им шахматного искусства, за то, что не только в пору триумфа, но и в трудные годы болезней и неудач он хотя и уступил раз-другой «проклятому благоразумию», остался все же верен себе, своему гордому бесстрашному стилю.

ВТОРОЕ «Я» ПЕТРОСЯНА

Когда после долгой, изнурительной битвы на острове Кюрасао — этом древнем прибежище корсаров и морских разбойников — объявился наконец очередной соперник тогдашнего чемпиона Михаила Ботвинника, шахматный мир проявил известную сдержанность.

Было немало обстоятельств, которые способствовали этому. Ну хотя бы не очень эффектный, не очень убедительный характер победы. Тигран Петросян отнюдь не показал себя на Кюрасао шахматным пиратом: со своими ближайшими конкурентами — Паулем Кересом и Ефимом Геллером он все восемь партий закончил вничью да и обогнал их всего на пол-очка. Вспомним, для сравнения, что предыдущий соперник Ботвинника, Михаил Таль, опередил Кереса в турнире претендентов 1959 года на полтора очка и занявшего третье место Петросяна — на четыре с половиной!

А стиль Петросяна? Да, конечно, очень надежный, очень прочный, устойчивый. Но разве в самой этой характеристике, такой, казалось бы, лестной, разве нет в ней уязвимых мест? Разве не свидетельствует она, что очень часто именно стиль Петросяна, а не его соперников подвергается испытанию на прочность? Стало быть, Петросян лучше отражает удары, чем наносит?

Те, кто так рассуждал, упускали, разумеется, из виду, что Петросян при удобном случае готов завязать и смертельный бой, только — что правда, то правда — нередко он «удобные» случаи считал для себя неудобными.

Шахматной публике приходилось не по вкусу и миролюбие Петросяна. В турнире претендентов 1956 года он закончил вничью тринадцать партий из восемнадцати, в 1959 году — семнадцать из двадцати восьми и в 1962-м — девятнадцать из двадцати семи. Многовато, ничего не скажешь, особенно для последнего турнира, где он стал победителем.

Итак, повторяю, было немало обстоятельств, которые побуждали шахматный мир сдержанно отнестись к великолепному успеху Петросяна на Кюрасао. Тем более что до начала соревнования лишь в очень редких прогнозах упоминалось имя Петросяна в качестве победителя. Как писал один обозреватель, «никто не сомневался, что Петросян добьется хорошего результата, но немногие верили в его победу».