Загадка золотого кинжала

– Более того! Тот бес, что вышел из немого. Что толку ему от хобота или клюва? Он должен быть лишенным лица, как прокаженный. Но прежде всего – дай мне Бог дожить и сделать это! – те бесы, что вошли в гадаринских свиней[73]. Они должны, они должны быть… я и сам не знаю пока, на что они должны быть похожи, но они должны быть исключительными созданиями. Я сделаю их столь же различными, как и святых. А пока они все на одно лицо – что на стену, что в витраж, что на картину.

– Продолжай, Иоанн. Ты глубже постиг эту тайну, чем я.

– Упаси Бог! Но я скажу, что бесы тоже заслуживают уважения, сколь бы прокляты они ни были.

– Опасное учение.

– Я имел в виду, что если уж образ стоит того, чтобы человек изобразил его для человека, то он стоит хорошего изображения.

– Это уже безопаснее. Но я рад, что отпустил тебе грехи.

– Опасность меньше для ремесленника, который работает с нездешними образами и вещами – во славу Матери нашей Церкви.

– Может быть и так, но, Иоанн, – рука аббата почти коснулась рукава сутаны Джона, – скажи мне теперь, она… она мавританка или… или иудейка?

– Она моя, – ответил Джон.

– И этого достаточно?

– Я так полагаю.

– Ну и ладно! Это вне моей власти, но… как они смотрят на это там, в Испании?

– Там, в Испании, они ничего не берут в голову – ни Церковь, ни Короля, благослови их Бог! Там слишком много мавров и иудеев, чтобы всех перебить, а если их изгнать, то прекратится торговля, и земледелие придет в упадок. Поверь мне, в Покоренных Землях, от Севильи до Гренады, мы живем вполне мирно – испанец, мавр и иудей. Мы не задаем лишних вопросов, и нам платят тем же.

– Да-да, – вздохнул Стефан. – И всегда есть надежда обратить ее.

– Надежда всегда есть.

Аббат вернулся к делам лечебницы. То был легкий век: Рим еще не прикрутил гайки в вопросе интимных связей духовенства. Если дама была не слишком нахальна или сын не слишком быстро продвигался волею отца по церковной иерархии, на бо́льшую часть таких прегрешений закрывали глаза. Однако у аббата были причины вспомнить, что союзы между христианами и неверными – путь к печали. И все же, когда Джон с мулом, письмами и слугой прогрохотал по дороге в сторону Саутгемптона и моря, Стефан завидовал ему.

* * *

Он вернулся двадцать месяцев спустя в добром здравии и нагруженный гостинцами. Кусок богатейшей лазури, плитка оранжевой киновари и маленький сверток сушеных жуков, из которых делают великолепную алую краску, – для помощника кантора. Кроме того – несколько кубиков молочного с розовым отливом мрамора, который можно будет растворить в кислоте и получить несравненный фон для миниатюры. Он привез почти половину снадобий, которых требовали аббат и Фома, и длинное ожерелье из темно-красного сердолика[74] для Дамы сердца аббата – Анны из Нортона[75]. Она благосклонно приняла подарок и спросила, где Джон его приобрел.

– Неподалеку от Гренады, – ответил он.

– Все ли там было благополучно, когда вы уезжали? – спросила леди Анна. (Может быть, аббат рассказал ей кое-что из исповеди Джона.)

– Все заботы уже принял на себя Господь.

– О Боже! И как давно?

– Четыре месяца без одиннадцати дней.

– Вы… были с ней тогда?

– У меня на руках. При родах.

– И?

– Мальчик тоже. Ничего не осталось.

Леди Анна перевела дыхание.

– Я думаю, вам еще повезло, – сказала она через некоторое время.

– Дайте мне время, и, может быть, я это пойму. Но не сейчас.

– У вас есть ваше искусство и мастерство, и… Джон… помните, на том свете нет ревности.

– Да-а! У меня есть мое Искусство, и видит Небо, я ни к кому не ревную.

– Благодарите Бога хотя бы за это, – сказала Анна из Нортона, вечно больная женщина, провожавшая аббата взглядом запавших глаз. – И будьте покойны, я буду хранить это как зеницу ока, – она коснулась ожерелья, – покуда жива.

– Я принес – доверил это вам – именно поэтому, – ответил он и ушел.

Когда она рассказала аббату, откуда взялось ожерелье, он ничего не сказал, но, когда они с Фомой разбирали привезенные Джоном снадобья в кладовой, примыкавшей к печной трубе больничной кухни, он заметил, глядя на лепешку высушенного макового сока:

– Он имеет силу изгнать всякую боль из тела человека.

– Я видел его действие, – сказал Джон.

– Но для боли душевной, кроме Милости Божьей, есть только одно лекарство – мастерство, учение или же другое полезное движение ума.

– Мне это тоже подходит, – был ответ.

Следующий ясный майский день Джон провел вместе с монастырским стадом свиней и свинопасами и вернулся нагруженный цветами и венками весеннего леса к своему тщательно оберегаемому месту в северном притворе Скриптория. Здесь, положив под левый локоть свои путевые тетради с набросками, он с головой погрузился в работу над своим Большим Лукой.

Брат Мартин, старший переписчик, который открывал рот едва ли раз в две недели, позднее пришел спросить, как продвигается работа.

– Все тут! – Джон постучал себя по лбу карандашом. – Все эти месяцы они только и ждали, чтобы – Господи! – появиться наконец на свет. Ты уже закончил работу, Мартин?