Загадка золотого кинжала

И всего через полчаса он уже вновь восседал в своем инвалидном кресле, которое мы со швейцаром тащили вверх по лестнице, – несчастный инвалид, чье шаткое здоровье не вынесло в Кью-Гарденс более часа! И только когда мы отделались от швейцара и наконец остались одни, я изложил Раффлсу все, что думал о нем и его выкрутасах, просто и откровенно, используя все богатство английского нелитературного языка. В запале я перегнул палку, как никогда не бывало ранее, а Раффлс, на удивление, выслушал все мои словесные излияния без единого слова – вернее, он все это время сидел передо мной настолько ошарашенный, что даже не удосужился снять цилиндр, хотя его брови, удивленно ползущие все выше и выше, вполне могли сбросить цилиндр и сами.

– Ты в своем репертуаре, черт бы тебя побрал! – яростно заключил я. – Задумываешь одно, а мне говоришь совсем другое…

– Но не сегодня, Кролик, клянусь!

– Ты хочешь сказать, что и в самом деле задумывал только подыскать убежище?

– Разумеется.

– Ты ведь просто притворялся, что это разведка!

– Ничего подобного, Кролик, никакого притворства.

– Тогда, ради всего святого, почему ты сделал то, что сделал?

– Любой бы уже догадался, кроме тебя, – ответил Раффлс, все еще дружелюбно улыбаясь. – Это было секундное решение, порыв, который снизошел на меня в тот момент, когда констебль увидел меня насквозь и этим выдал себя. Я не горжусь тем, что сделал, и не верну себе доброе расположение духа, пока в газетах не напишут, что он жив. Но без этого нокаута нам было не обойтись.

– Почему это? Людей не арестовывают за желание украсть, даже прилюдно озвученное!

– О, меня следовало бы арестовать, если бы я, напротив, устоял перед этим соблазном, Кролик. Это был шанс на миллион! Мы могли ходить туда каждый день всю оставшуюся жизнь и ни разу не остаться одни в комнате, да так, чтобы этот бильярдист с указкой наперевес в то же время находился вне зоны слышимости. Это был дар свыше, и пренебречь им было бы плевком в лицо судьбы!

– Но ты не воспользовался им, – сказал я. – Ты ушел, так ничего и не взяв.

Жаль, что мне никак не удалось запечатлеть ту легкую улыбку, с которой Раффлс покачал головой, – ту самую, что он приберегал для особенных случаев, которых не лишена наша профессия. Все это время он не снимал цилиндр, немного надвинутый на брови. И тут я наконец понял, где была золотая чаша.

Много дней она стояла у нас на каминной полке, драгоценный трофей, об истории и судьбе которого ежедневно строчили в газетах, даже накануне юбилея королевы. И, по слухам, Скотленд-Ярд тоже сбился с ног, перетряхивая город сверху донизу. Как нам удалось выяснить, констебль отделался легким сотрясением мозга, и с того момента, как я принес Раффлсу вечернюю газету с этим известием, расположение его и в самом деле улучшилось, что для его уравновешенного характера было не менее необычно, чем сам тот отчаянный поступок. Сама же чаша все так же не вызывала во мне восторга. Да, она была изысканной работы, но весила так мало, что переплавка ее на золото принесла бы не более трех сотен. Но Раффлс заявил, что вовсе не собирается ее плавить!

– Преступить законы страны, Кролик, это пустяковое дело. Но уничтожить эту вещицу будет преступлением против Господа и Искусства, и я скорее добровольно насажусь на шпиль Сент-Мэри Абботс[31], чем пойду на такое!

Ответить мне на подобное было нечем. Вся эта история давно вышла за рамки здравого обсуждения, и разумному человеку оставалось только пожать плечами, расслабиться и начать получать удовольствие. Особенно приятно было читать в газетах ориентировки, в которых Раффлс был описан привлекательным молодым человеком, а его напарник – старикашкой с явно криминальной внешностью и вообще порядочным проходимцем.

– Смотри-ка ты, в самую точку! – веселился Раффлс. – Но вот о моей ненаглядной чаше все будто забыли. Посмотри на нее, старина, ну посмотри же! Она так роскошна и чиста одновременно! Святая Агнесса, должно быть, изрядно намучилась, но это стоило того, чтобы остаться запечатленной на этой золотой поверхности. А что касается происхождения чаши… Ты знаешь, что ей пятьсот лет, что она когда-то принадлежала Генриху Восьмому и Елизавете? Кролик, когда меня кремируют, положи мои останки в эту чашу и закопай нас вместе, да поглубже!

– А до тех пор?

– Она радость моего сердца, отрада моей души, свет моих очей!

– А если другие очи ее увидят?

– Я никогда не позволю этому случиться, так и знай.

Слова Раффлса могли показаться нелепостью, если бы он не был жив исключительно благодаря этой нелепости. Он ценил красоту в любом ее обличье с непостижимой искренностью, и никакая нелепость не могла этого скрыть. А его восхищение чашей было, по его собственному заявлению, совершенно бескорыстным, ибо как коллекционер он был лишен самой приземленной из радостей – демонстрации своей коллекции друзьям. Однако в самый разгар помешательства Раффлс внезапно вновь обрел рассудок – так же внезапно, как лишился его тогда в Золотой комнате.