Загадки Красного сфинкса

Я дрых как сурок в своей спальне, нехотя спускаясь к семейным трапезам. Родители не стыдили и не ругали меня. Я сам себя не узнавал – такой я стал опухший, угрюмый и неуклюжий. Надо ли говорить, что каждую неделю вместо семейного обеда после мессы я убегал на кладбище Сент-Оноре на могилу возлюбленного друга? Я подолгу разговаривал с ним, представляя, что он меня слышит с небес, и эти разговоры доводили меня до такого исступления, что я был рад, если в ворота входила какая-нибудь похоронная процессия. Безутешные родственники, вдова в черном, старенький священник и толпа нищих – все это отвлекало меня от могильного камня с надписью «Антуан Ожье. 1605–1622».

Так я перезимовал. Пришла весна, ранняя и теплая, яблони набирали цвет. Отец готовился высадить новый сорт роз, прибывших из Голландии. Матушка шила очередное крестильное платье для своей новой внучки.

Я метался, как зверь в клетке. От зимней спячки не осталось и следа. Я больше не плакал и, кажется, перестал думать об Антуане. Вместо скорби я чувствовал ярость. Кровь кипела в моем теле, искала выхода и не находила.

Я начал скитаться по округу Сент-Эсташ, потому что не мог находиться дома. Уходил все дальше и дальше, пока не добрался до Сены и грязной пристани, где так и кипела жизнь, непохожая на чинную богатую улицу Булуа. По природе болтливый и общительный, я ни разу не открыл рта во время своего бродяжничества. Ни девушки, ни матроны, ни монахи, ни грузчики, ни уличные мальчишки не казались мне достойными разговора. Да и какие у зверя могут быть разговоры с людьми? А я ощущал себя зверем. Я молча выдирался из рук уличных проституток, не реагировал на призывы корчмарей, несколько раз подрался в темных тупичках около улицы Рыбников.

Однажды вечером, возвращаясь домой и уже почти дойдя до родного квартала, я был остановлен дюжим бородачом. На нем был железный шлем, за поясом меч, а рукой в кольчужной перчатке от крепко взял меня за плечо:

– Парень, куда спешишь?

– Не ваше дело.

– Ишь, какой петушок! Молодой, сильный, дерзкий – я готов прозакладывать пару пистолей, если ты не хочешь сменить шкуру, парень!

– Сменить что?

– Сменить шкуру. Поднять паруса, смазать пятки, дать деру, убраться прочь из этого вонючего города!

– И куда же? – поинтересовался я, уже догадываясь, с кем имею дело. Глаза человека, с которым я впервые за два месяца заговорил, были неприятными, но понимающими.

– Граф Мансфельд набирает армию! Идет война, парень! На полях Вюртемберга льется кровь, и храбрецы вроде тебя бьются там, как настоящие мужчины! Здесь ты болтаешься без дела, а в армии герцога попал бы, – тут он подтащил меня за рукав к двери кабака и прислонил к косяку с зарубками, – попал бы в гренадеры! Здоров как молодой бычок, – он одобрительно похлопал меня по плечу и загривку, – болтаешься без дела – пойдешь по кривой дорожке! Вступай лучше в армию! Два дуката в месяц, сапоги, мундир и меч!

Дослужишься до офицера – сто дукатов в месяц, парень!

Вокруг нас собралась небольшая толпа. Всем было ясно, что происходит, и люди смотрели на маленькое забавное представление, решающее чью-то судьбу.

– Такой молоденький…– прошамкала старуха с корзинкой гусиных яиц.

– Такой хорошенький! – закатила глаза проститутка.

– Давай, парень, война – мужское дело! Мундир! Сабля! Золото! – закричали наперебой несколько оборванцев, отлепляясь от стены харчевни и подходя ближе.

– Мальчик, а твоя мать знает, куда ты собрался? – спросила немолодая горожанка, глядя мне в глаза.

– Умереть всегда успеешь, парень, – поддержал ее широкоплечий возчик, остановивший телегу с дровами посреди улицы.

Я слышал всех и не слышал, голова моя шла кругом. Я воочию увидел выход для моего зверя – прямо сейчас можно было скрепить контракт, выпив кружку пива с положенной на дно золотой монетой – дукатом графа Мансфельда. Следовало поймать монету зубами – и контракт считался подписанным, подпись на документе была формальностью. Я могу сейчас всего лишь принять из рук вербовщика выпивку – и уже никогда не увижу опостылевшие улицы Парижа, дом дю Плесси и свою семью.

Я подумал о матушке и отце – но мысль о сражениях, о Вюртемберге, который так далеко, оказалась сильней. Под приветственные крики оборванцев я взял кружку, которую торжественно протягивал мне ухмыляющийся вербовщик, ручка была мокрая, я испугался, что выроню выпивку и контракт не состоится, как вдруг почувствовал резкую боль.

Потому что в ухо мне вцепилась толстая женщина в высоком плоеном чепце, в которой я узнал свою старшую сестру Марию.

– Забери свое мерзкое пойло, мерзавец! – закричала она в лицо вербовщику. – Ты никуда не пойдешь, Люсьен!

Выкручивая мое ухо, она другой рукой выдернула у меня кружку и запустила ею прямо в грудь вербовщику, окатив пивом его кожаный колет – но монета осталась на дне.

– Да куда ты лезешь, полоумная баба! – взревел он и кинулся на нас. Сестра побежала прочь, таща меня как на буксире, но ландскнехт уже вцепился мне в ворот рубахи. Оборванцы окружали нас, не отставая от своего предводителя.