Загадки Петербурга II. Город трех революций

24 декабря 1925 года Есенин приехал в Ленинград с намерением прочно обосноваться здесь, он привез с собой рукописи, архив, вещи, хотел снять квартиру, говорил, что собирается заняться изданием литературного журнала. Утром 28-го его нашли мертвым в номере гостиницы «Интернационал» (бывший «Англетер»), а 31 декабря уже хоронили в Москве. Недолго он пробыл в Ленинграде в последний приезд, да и прожил мало — всего тридцать лет.

В стихотворении Мандельштама «Еще далёко мне до патриарха…» есть строки о работе уличного фотографа: «И в пять минут, лопатой из ведерка, я получу свое изображенье под конусом лиловой Шах-горы». Среди воспоминаний о Есенине немало созданных «лопатой из ведерка» с черной краской, свидетельства о его последних днях разноречивы и сомнительны. Например, утверждение, что накануне смерти у него в номере большая компания шумно праздновала Рождество[47], и «рождественский гусь, о котором упоминают все очевидцы, съеден был не всухую». Но на следствии служащие гостиницы утверждали, что у Есенина побывало немного посетителей, и ни один из них не упомянул о многолюдной вечеринке. Следует иметь в виду, что тогда в дни церковных праздников в городе была запрещена продажа спиртного, поэтому рассказы «очевидцев» о пиршестве с гусем и обилием выпивки не вызывают доверия, зато служат подспорьем официальной версии: поэт повесился с перепоя. Таких «гусей» в мемуарах о Есенине не счесть, кажется, память ни об одном русском поэте не была очернена столь основательно.

В 1924–1925 годах Сергей Есенин был на творческом подъеме, он много и замечательно писал, а завистники твердили, что он кончился, исписался, спился. В Москве во время его похорон плакат на Доме печати извещал о прощании с «великим русским национальным поэтом», но в последние годы жизни Есенин редко слышал слова публичного признания. Газетные сообщения о его выступлениях полны грубой издевки, его печатно называли хулиганом, идеологом кулачества, черносотенцем. Обвинение в «черносотенстве» было в ходу в 20–30-х годах, тогда оно означало «контрреволюционер, антисемит, кулацкое отродье» — универсальное определение для расправы. Кроме того, «черносотенство» было синонимом слова «патриотизм» — вспомним дневниковую запись 1927 года Л. Я. Гинзбург о том, что «великорусский национализм слишком связан с идеологией контрреволюции (патриотизм)». Горький в 1928 году писал об академике И. П. Павлове: «Сын дьякона и черносотенец ак[адемик] Павлов своим анализом рефлексов больше сделал для СССР и человечества, чем самый разреволюционный словесник». У «словесников» не было таких заслуг перед государством, и это обвинение стало причиной гибели поэтов Николая Клюева, Сергея Клычкова, Павла Васильева и многих других. Эмма Герштейн вспоминала, как знакомые уговаривали ее не ходить в дом к Ахматовой: «Там живут одни черносотенцы».

Огульные обвинения такого рода — одна из позорных страниц истории советской общественной жизни 20–30-х годов. Есенин, стихами которого зачитывалась вся страна, был окружен стеной завистливого недоброжелательства коллег, а его приятели поэты всерьез считали, что они с ним на равных. Пренебрежение к чужому таланту и самоуверенность молодых литераторов той эпохи поразительны, большинство суждений об Ахматовой, Булгакове, Есенине, Зощенко переливаются всеми цветами самодовольной глупости. Приятель Есенина Анатолий Мариенгоф писал в «Романе без вранья», что «Блок понравился [ему] своей обыкновенностью. Он был очень хорош в советском департаменте» (!), а Велимира Хлебникова изобразил жалким сумасшедшим, зато много и проникновенно повествовал о замечательно ровном, блестящем проборе в своей прическе. В том же развязном стиле выдержаны другие воспоминания литературных приятелей о Есенине. А старые друзья из круга Николая Клюева обвиняли поэта в отступничестве, в том, что он пользовался покровительством партийных вождей.