Загадки Петербурга II. Город трех революций

В середине 20-х годов многих соратников Ленина потянуло к сочинительству[68], они писали воспоминания, статьи о педагогике, литературе, искусстве. В 1926 году газеты публиковали очерки Луначарского «Письма из Парижа». Судя по ним, теоретика пролетарского искусства в Париже прельщали легковесные зрелища вроде спектаклей «эффектного театра страха и смеха „Гран Гиньоль“, который, как я убедился, остается и сейчас еще одним из самых приятных театров Парижа. Идей вы там не ищите, но позабавить вас они сумеют, щекоча вас то жутью, то юмором». За идеями не стоило ехать в Париж, их с избытком хватало на родине. В 1925 году Главрепертком постановил исключить из оперы «Евгений Онегин» «эпизод крепостной идиллии — сцену барышни с крестьянами», а трагедию Шиллера «Мария Стюарт» запретить «как произведение религиозное и монархическое». Деятели советского искусства смело разбирались с наследием прошлого: зачем, к примеру, нужна пролетариату классическая опера, «которая выросла в условиях дворянско-помещичьей культуры и носит отпечаток умерших классов», мы дадим ему современную оперу! В 1924 году в Ленинграде были поставлены оперы «В борьбе за коммуну» и «Декабристы», новыми в которых были лишь либретто. Их авторы Н. Виноградов и С. Спасский написали либретто «Декабристов» на музыку оперы Мейербера «Гугеноты», а «В борьбе за коммуну» — на музыку «Тоски» Пуччини. Давно ли Луначарский разъяснял слушателям партийной школы под Парижем классовую сущность светотени Рембрандта, теперь он ездил развлекаться в «Гран Гиньоль», а другие расхлебывали его бредни!

К. И. Чуковский записал в своем дневнике со слов молодого литератора Симона Дрейдена: «Сейчас Дрейден на курсах экскурсоводов в Царском. Теперь их учат подводить экономическую базу под все произведения искусства. Лектор им объяснил: недавно зиновьевцы обратились к руководителю с вопросом, какая экономическая база под „Мадонной тов. Мурильо“. Тот не умел ответить. „Таких не надо!“ — и прав». Ничто не могло ускользнуть от бдительного контроля идеологов, критиков, цензоров. Чуковский писал о злоключениях своих сказок: комсомольцы потребовали убрать из «Мойдодыра» слова «А нечистым трубочистам стыд и срам» как оскорбление пролетариев-трубочистов. «Теперь с эстрады читают: „А нечистым, всем нечистым, т. е. чертям…“» — грустно заметил он. В 1925 году цензоры Гублита запретили «Муху-цокотуху»: «Итак, мое наиболее веселое, наиболее музыкальное, наиболее удачное произведение уничтожается только потому, что в нем упомянуты именины!! Тов. Быстрова, очень приятным голосом, объяснила мне, что комарик — переодетый принц, а Муха — принцесса… Этак можно и в Карле Марксе увидеть переодетого принца!» Идеологический идиотизм приводил в отчаяние, и в дневниковых записях Корнея Ивановича то и дело встречается горестное «О! О-о!»…

И все же жизнь постепенно приходила в норму, выпрямлялась. Снова окрепла деревня, и власть вынуждена была признать, что страну кормит «кулак» — бо́льшую часть хлеба государству поставляли частные крестьянские хозяйства[69]. Государственная промышленность не могла обеспечить население самым необходимым, недостающее восполнялось с помощью «частного сектора» и импортных закупок. Несостоятельность экономической системы большевиков была очевидна, и разочарование, освобождение от большевистских соблазнов в обществе отмечали многие современники; по свидетельству В. И. Вернадского, «жизнь чрезвычайно тяжела в России благодаря исключительному моральному и умственному гнету… Но, я думаю, изменение духовное очень велико. Большевизм (и социализм) изжит… Это изменение сейчас охватывает чрезвычайно широкие круги и все увеличивается… Экономисты говорят, что изменение режима неизбежно».