Загадки советской литературы от Сталина до Брежнева

Я жил при нем. И был я в праве
Мечтать до нынешнего дня,
Что в общем перечне названий
Он мог отметить и меня.
Что мог с досадою суровой
Иль с тайной радостью прочесть
Мою страничку, строчку, слово
Из тех, что будут или есть.
И что же? Горькая отрада
Иль, может, даже радость в том?
Что мне в стихах менять не надо
Того, что пел о нем, при нем…

Строки пронизаны внутренним протестом против скоропалительной перелицовки истории. Честному патриоту, мол, который самоотверженно и бескорыстно служил великой идее мирового социализма, не в чем себя упрекнуть и нечего стыдиться… (А значит: «в стихах менять не надо…»). Но так ли оно? Как вскоре окажется, еще как надо! Хотя бы в той же поэме «Страна Муравия»… Да и во многом другом!

Федин принадлежал к поклонникам поэзии Твардовского. Его привлекал сам внутренний замысел поэмы «За далью даль»: чтобы сбросить с себя идеологический морок опрокинутой и уходящей в прошлое эпохи, разобраться в себе самом и окружающем мире — поехать по стране, смотреть широко открытыми глазами, смело и непредвзято брать «за далью даль», пройти через очищение правдой. Честно писать всё, как оно есть, как видишь и понимаешь. Внутреннее очищение — в честности взгляда и правдивости исповеди…

9 мая 1953 года, прочитав в качестве члена редколлегии «Нового мира» очередные главы этого «путешествия» в даль пространства, в глубь времени и внутрь себя, Федин писал автору:

«Дорогой друг Александр Трифонович, что же мне сказать Вам о Ваших стихах?

Это — поэзия. И я не знаю сейчас других стихов, другого поэта, которые пробуждали бы во мне чувство, называемое поэтическим, с такой неоспоримостью, как Ваши стихи. <…> Мне еще трудно сказать, какую из глав я считаю сильнейшей по воздействию — Волгу? Урал? — какая картина меня больше тронула, забеспокоила, разволновала — отцовская кузница? Прошедшая война? Иль, может быть, размышления о поэте и его горьком дне бесплодья?

Все хорошо, и пока не знаю, что лучше, но наилучшее в том, что вот прочитал, а хочется почитать еще и еще.

И совсем превосходно, что нет никакой риторики, а все очень конкретно, вещно, просто. <…> Печатать, по-моему, вполне можно (в том, что нужно — нет сомненья). Вероятно, все же, что будут обиды. Критиков по призванью много ли у нас? А критики по положению не поступятся “угрюмой важностью лица”.

Но, слава богу, Вы “едете, едете”: это сопоставление поэтического подъема с радостями путешествия — прекрасно!

Ваш Конст. Федин».

И вот на этом фоне — глава «Так это было», воспевавшая прямо или косвенно деяния и образ недавно почившего вождя народов, безжалостного тирана. Как относиться к этому? Боль, переданная там, была подлинной, искренность написанного несомненной. Это был ожог души, пережитый миллионами людей. И Твардовский как народный поэт выплеснул боль пережитого. Но когда что-то сильно болит, искренними могут быть и самообманы.

Слепая вера вождю, пусть даже сопровожденная фрондой к вождям нынешним, хотеть того или нет, и для поэта, и для тогдашних почитателей текста на папиросной бумаге так или иначе была, конечно, болевым инстинктом самооправдания.

Федин тут оказался в числе единомышленников автора главы «Так это было». Тем более что и в его творчестве имелись страницы и даже главы (например, упоминавшиеся «военно-исторические картины» в романе «Необыкновенное лето» и т.п.), воспевавшие Сталина. Твардовский тоже написал немало стихов и даже поэм, восхвалявших деяния и мнимые триумфы сталинского режима. Но в данном случае оба руководящих «новомировца» еще многое были склонны списывать на «историческую неизбежность», оставаясь в целом в рамках партийной марксистско-ленинской идеологии, так или иначе приуменьшать трагедии и несчастья, сотворенные со страной.

В другом письме, 7 февраля 1954 года, Федин, за исключением мелких коррективов, по существу, выражал автору свою солидарность: «Дорогой Александр Трифонович, — писал он, — глава “Далей” хороша по поэтичности, с какой в ней оживлена новым голосом не новая у нас тема “отца”. Остановив прежний разбег глав “тормозами” стона, боли, Вы всю поэму сильнее скрепляете с нашими днями, — и это тоже хорошо. Наконец, хорошо то, что у Вас не только природа, труд и народ “озаряют светлей” пережитую утрату, но в самом признании зрелости поколения, наступившей с этой утратой, заключена светлая благодарность (?!) “отцу”.

Глава трагического отступления возвышает значение всего большого пути поэмы: он становится историчнее. Да и для самой лирики Вашей глава эта — несомненное приобретение.

Так как Вы ожидаете услышать мой голос члена редколлегии, то, извольте, буду официален: я — за печатание главы в 3-м номере журнала.