Загадочные края

Тьма не была бессветной – снег освещал не хуже, чем полумрак перед рассветом, и Ингрид видела всё, что творилось кругом. Вперёд вышел высокий худой мужчина, одетый во что-то белое – на груди у него лежала серебряная большая пиктораль с загадочным символом – легко можно было узнать жреца той же веры, что и священнослужитель в Бергденском святилище, проводивший обряд усыновления. Он резко воздел руки к небу и принялся что-то громко возглашать – всё тот же язык, которого Ингрид не понимала без хотя бы частичного перевода, Алклета же не решалась что-либо ей подсказать. Голос у жреца оказался звучный, чистый, хоть и низковатый, но он разносился так далеко, что его слышали не только графы и бароны, но и слуги, сгрудившиеся поодаль.

Внезапно откуда-то из глубины ночного полумрака зазвучал высокий то ли женский, то ли детский голос – сперва слов было не разобрать, но потом Ингрид поняла, что это песня-обращение детей к родителям – Богам. Постепенно в кружево затейливой мелодии вплёлся ещё один голос, ещё один – и уже не меньше десятка пели о красоте мира, о своей благодарности за дарованное. Песня была так проста и вместе с тем так красива, что без труда увлекала сердца, и при была она древней, рождённой умом и талантом всех предыдущих поколений, потому столь совершенная.

То здесь, то там среди придворных находились те, кто тоже желал присоединиться к этому хору, и они начинали напевать, не слишком громко, но от души. Ингрид прислушалась – мелодия, хоть и сложная, была подчинена строгой последовательности, и, после двух повторений без труда подхватив её, она тоже запела, без слов, поскольку не знала их, но звучно, так как была уверена в себе. Раньше она здесь не пела, да ещё столько незнакомого народу вокруг, Ингрид жарко покраснела. Но никто не обращал внимания ни на достоинства её пения, ни на недостатки, и это немного успокоило.

Смолкло пение, и снова прозвучал голос жреца – он вскинул ладони над головой так, что откинулись к плечам широкие рукава, открыв тонкие, изящные, как у женщины, руки. Слова, проговариваемые чётко и звучно, были немного похожи на слова латинского языка, и Ингрид на короткий миг вообразила, что находится на странной католической службе, может быть, самых первых лет христианства. Небо наливалось густой, почти чёрной синевой, высыпали звёзды, блёклые в соседстве с взошедшей полной луной, и белоснежные силуэты заснеженных деревьев тоже казались голубоватыми.

Махнув рукавами, как странными крыльями, жрец выкрикнул что-то, и внезапно в самой середине парка вспыхнул огонь – один из приготовленных костров был зажжён в ту самую минуту, которая и была предусмотрена традицией. Это стало самым началом действа, и в следующие минуты костры стали загораться цепочкой по спирали, приближаясь всё ближе и ближе к стенам дворца.

– Слава пламени животворящему! – крикнул жрец уже вполне понятно.

– Слава пламени животворящему! – повторили за ним все присутствующие от императора до последнего слуги.

– Слава пламени животворящему, хранящему, оберегающему, дару небесному, сыну Солнца и отцу предначальному, родителю нашему! Чествуйте, чествуйте!

И все ликующе закричали, потому что обряд, от благополучного хода которого зависело общее благосостояние в будущем году, завершился должным образом. В темноте прозвучали первые аккорды танцевальной музыки – где-то там надёжно были спрятаны музыканты. Так что казалось, будто сама ночь рождает мелодию. Знатные господа вперемежку со своими слугами бросились к кострам, похватали горящие головни – и началось веселье.

По поверьям, если что и могло отогнать зло, то только огонь или искренняя радость, а в сочетании – особенно. Потому-то праздник и требовал того и другого. Во время праздников, словно возвращая ныне живущих в былые времена, ненадолго стирались грани между знатью и простолюдинами, и граф не гнушался входить в «танец круга», держа за руку служанку. Только рабы не допускались на эти общие праздники, глубокой чертой отделённые от свободных. Эта традиция тоже пришла из глубины времён, поскольку изначально рабами делали только чужаков.

Но невольники всё-таки появились чуть позже, принесли огромные подносы с лакомствами и кувшинами тёмного до черноты пива и коричневого ликёра. На первом месте среди угощений были всевозможные копчения, мясо и рыба в соусах, тёмных от различных приправ и пряностей, ржаное печенье и мясо морских моллюсков. Ингрид пристроилась за один из столов, расставленных вблизи костров, и принялась пробовать все, что там было. Повар императора был подлинным мастером своего дела – оторваться сама она не смогла.

Но через некоторое время к ней подскочил Канут и, не слушая возражений, потащил сестру танцевать.

– Давай, Ингрид, поесть всегда успеешь!

– Тебе бы поголодать как следует, по другому бы говорил, – проворчала она, пристраиваясь к цепочке танцующих.

– Не думаю. Танцуй же, Ингрид!

– Да ты, никак, выпил!