– И Рене согласился с вашими выводами? – спросила она почти шепотом.
– Мы подробно обговорили между собой все то, о чем я рассказываю вам.
– Мне очень страшно, Ларри.
Хаим Абрахамс вошел в комнату, громыхая по полу своими тяжелыми ботинками.
– Значит, он все-таки сделал это! – закричал израильтянин. – Моссад была права – это дьявол во плоти!
Эрих Ляйфхельм сидел за столом – один в огромном кабинете, стены которого были уставлены книжными полками.
– Патрули, секретная сигнализация, собаки! – воскликнул немец, ударяя холеной рукой по красному блокноту. – Как ему удалось?
– Я повторяю: дьявол во плоти, именно так сказал о нем наш специалист. Чем крепче его держат, тем больше он свирепеет. Началось это у него давно. Итак, наш провокатор начал свою одиссею задолго до назначенного нами срока. Вы оповестили остальных?
– Я разговаривал с Лондоном, – сказал Ляйфхельм, тяжело вздыхая. – Он позвонит в Париж, и Бертольдье вышлет самолетом две группы из Марселя: одну в Брюссель, а вторую сюда, в Бонн. Нам нельзя терять ни минуты.
– Вы, конечно, продолжаете поиски?
– Naturlich! [76]
Прочесывается каждый дюйм речного берега, любая проселочная дорога или тропка, по которым можно добраться до города.– Он может и тут ускользнуть от вас, он уже доказал это.
– Куда он денется, сабра? В его собственное посольство? Тогда считайте его покойником. В боннскую полицию или в Staats Polizei? Его тут же в бронированном автомобиле доставят ко мне. Ему некуда податься.
– Я уже слышал это, когда он покинул Париж, я слышал это, когда он прилетел в Бонн. И там и тут были допущены ошибки, они стоили нам очень многих часов. Прямо скажу вам, я участвовал в трех войнах, моя жизнь прошла в борьбе, но никогда я не был так озабочен, как сейчас.
– Будьте разумнее, Хаим, и попробуйте успокоиться. У него нет одежды, кроме той, в которой он плыл по реке и барахтался в грязи; у него нет документов, нет паспорта, нет денег. Он не говорит по-немецки…
– У него есть деньги! – внезапно припомнил Абрахамс. – Когда он был под иглой, то говорил о крупной сумме, которую ему пообещали в Женеве и вручили на Миконосе.
– И где же эти деньги? – спросил Ляйфхельм. – Они здесь, в этом столе, вот где эти деньги. Около семидесяти тысяч долларов. У него нет ни одной немецкой марки, ни часов, ни драгоценностей. Человек в грязной мокрой одежде, без документов, без денег, без языка, рассказывает странную байку о том, будто его держали в заточении, да еще впутывает в это самого генерала Ляйфхельма! Без сомнения, его сочтут бродягой, или сумасшедшим, или тем и другим одновременно и тут же упрячут за решетку. В этом случае мы будем сразу же оповещены, и наши люди доставят его к нам. И не забывайте, сабра, что завтра к десяти часам утра это уже не будет иметь значения. Изобретательность Моссад – ваш вклад в общее дело. У нас просто нашлись средства, чтобы пришло наконец то, что должно прийти, как говорится в Ветхом Завете.
Абрахамс стоял перед огромным письменным столом, скрестив руки на груди.
– Значит, еврей и фельдмаршал запустили наконец эту машину. Ирония судьбы, не так ли, наци?
– Не такая уж и ирония, berlegener Jude [77]
. Вы – нечистые в глазах перепуганного обывателя. Но мне вы не враг и никогда им не были. Будь у нас в прошлом побольше людей с вашей преданностью делу, с вашей беспардонностью, мы бы не проиграли войну.– Знаю, – отозвался сабра. – Я следил за вами и слушал все передачи, когда вы вышли к Ла-Маншу. Вот тогда-то вы все и испортили. Дали маху.
– Только не мы, а перепуганный недоучка в Берлине!
– В таком случае держитесь от таких подальше, когда мы начнем создавать по-настоящему новый порядок, немец. Мы не можем позволить себе промахов.
– Можете испытать меня, Хаим.
– Именно это я и собираюсь сделать.
Шофер ощупал бинты, покрывающие его лицо: к затекшим глазам и разбитым губам прикасаться было больно. Он лежал в своей комнате, и доктор, уходя, оставил телевизор включенным – возможно, чтобы его унизить, потому что он почти не мог видеть.
Он опозорен. Заключенный бежал, несмотря на физическое превосходство тюремщика и свору грозных доберманов. Охранники утверждают, что американец усмирил их серебряным свистком. То обстоятельство, что свисток этот был сорван с его шеи, только усугубляло его отчаяние.
Почти вслепую он старательно обшарил свои карманы – в горячке погони никто не догадался это сделать – и обнаружил, что его бумажник, дорогие швейцарские часы и все деньги исчезли. Но в этом он никому не признается. Хватит с него позора и неприятностей. Признание может стать поводом к увольнению, что равнозначно смертному приговору.
Джоэл из последних сил устремился к берегу, скрываясь под водой всякий раз, когда луч света перемещался в его сторону. И тут он заметил лодку, точнее, солидный катер с мощным мотором и высокой маневренностью, о чем свидетельствовали его неожиданные развороты и круги. Катер держался поросших травой берегов, тут же выплывая в открытую воду, когда там появлялся какой-нибудь подозрительный предмет.