Заговор францисканцев

– Этот брат Пьеро из проповедников настолько свихнулся от оказываемых ему почестей, так одурел от доставшегося ему дара красноречия, что в самом деле вообразил себя чудотворцем. И явился он в один прекрасный день в обитель миноритов. Наш цирюльник его побрил, и он страшно разобиделся, что братья не собрали щетину, дабы хранить как священную реликвию.

Но фра Диотисальве, минорит из Флоренции и знатный шутник, обошелся с дурнем по-дурацки. Отправился в монастырь проповедников, но объявил, что не прикоснется к трапезе, пока они не даруют ему, как реликвию, рубаху брата Пьеро. Ну, подарили они ему большой кусок его рубахи, а он, отобедав, обошелся с ней самым нечестивым образом, после чего бросил в дыру и возопил: «Увы! Помогите мне, братья, отыскать реликвию вашего святого, ибо я уронил ее в нечистоты!» Когда же они сбежались на его зов к нужнику и поняли, что над ними посмеялись, то покраснели от стыда.

Монах осушил свой кубок и протянул слуге, чтобы тот наполнил его заново, утирая в то же время губы тыльной стороной ладони. Пока мальчик наливал вино, фра Салимбене продолжал:

– Тот же фра Диотисальве шел однажды зимой по улицам Флоренции, и случилось ему поскользнуться на льду и растянуться во весь рост, ткнувшись носом в землю. Тогда флорентийцы, которые никогда не упустят случая повалять дурака, стали над ним смеяться, и один спросил лежащего: « Что ты там прячешь под собой? » На что фра Диотисальве тут же ответил: «Твою жену, что же еще?» Флорентиец и не подумал обидеться, а рассмеялся и похвалил монаха, сказав: «Сразу видно, что он из наших!»

Амата хмыкнула, но не так весело, как граф Гвидо и слуги, сидевшие за нижним столом. Она вспоминала Сан-Дамиано и встречу с фра Салимбене, навещавшим племянницу. Почему-то теперь его шутки казались ей не такими смешными. А он, конечно, проболтает до ночи, пока все не разбредутся по постелям или не уснут прямо за столом.

Амата, хоть и помнила, с каким осуждением отзывался о фра Салимбене Конрад, рискнула в присутствии Орфео показать историку несколько страниц из рукописи Лео. И рассказала, что они с Джакопоне намерены сделать как можно больше списков с нее. Она пристально следила за его лицом, на котором по мере чтения изображалось все большее волнение. На вопрос, не хочет ли он помочь, историк ответил горячим согласием.

– Правда, я успею переписать только часть, пока меня снова не одолеет тяга к странствиям, – сказал он, – но мне надо будет прочесть остальное.

– Надеюсь, вы скромны, брат? – спросила Амата. – Орден, если бы знал о существовании истории Лео, едва ли одобрил бы ее.

Вопрос ее был вызван внезапным подозрением, что она сама проявила нескромность, показав монаху рукопись. Возможно, ее подвели добрые воспоминания о первой встрече с ним в монастыре.

– Любовью, которую я чувствую к вам и вашему жениху, клянусь быть молчаливым.

При слове «жених» Амата вспыхнула. Она еще не дала Орфео формального согласия, и не собиралась, пока им не выпадет время поговорить наедине. Между прочим, она заметила, что сам Орфео встретил это выражение самоуверенной улыбкой.

– Скромны даже за чашей, фра Салимбене?

Она понимала, что ведет себя невежливо, но монах должен был понять причину ее озабоченности.

– Мадонна! Вы меня бесчестите! – фра Салимбене принял оскорбленный вид, насколько это было возможно при его круглой веселой физиономии.

Теперь, после ужина, Амата, глядя, как понемногу наливается румянцем его толстый нос, и слушая, как становится все громче и хвастливее голос, тихонько молилась: лишь бы она не ошиблась в своем доверии. Надо, чтобы пока монах в доме, Орфео или Джакопоне за ним приглядывали.

Она повернулась к Орфео и встретила его сияющий взгляд. Он явно не слушал болтовни монаха. Сам он сегодня был молчаливей обычного. Утром его нашел брат Пиккардо и рассказал, что их отец скончался, пока Орфео был в Лионе. Орфео, несмотря на то, как обошелся с ним отец, тяжело перенес эту новость.

Амата, как ни странно, не ощутила особой радости, услышав от Орфео о смерти старшего Бернардоне. А ведь до недавнего времени вся сила ее ненависти была направлена на него. Но если ее брат, на всю жизнь оставшийся калекой, смог простить врагов и даже благословлять их за то, что те открыли ему путь к высшей, духовной радости, то почему бы и ей не повиноваться лучшим чувствам? Она кое-чему научилась благодаря полчищам учителей, осаждавших ее последние годы. И если бы не предательство Бернардоне, Орфео не возмутился бы против отца и не отправился бы в странствие, которое в конечном счете привело его к ней.

Амата встала и протянула ему руку, тем же движением приглашая остальных оставаться на местах и наслаждаться отдыхом. Провела его к креслу у погасшего камина, где столько раз приятно беседовала с донной Джакомой. И задумалась, не станет ли это место с годами их самым любимым уголком, где они будут проводить зимние вечера... самым любимым, после, разумеется, широкой постели под балдахином.