Заговор францисканцев

– Приветствую тебя, брат, – глуховатым голосом заговорил врач. Он назвался Маттео Англикусом – Матвеем Английским.

– Мир тебе, – ответил Конрад. – Я пришел трудиться.

Маттео осмотрел его с головы до ног, но не отвел глаз, как возчики Орфео. Он, конечно, насмотрелся здесь и не таких уродств, и глядел на Конрада так же спокойно, как на нового пациента.

– И что же привело тебя сюда?

– Я следую примеру своего учителя, святого Франциска – и исполняю обет.

– Подними на палец подол своей рясы.

Когда Конрад исполнил приказ, врач оттопырил губы:

– Так я и знал. Тебе придется подождать здесь, пока я принесу пару сандалий. Правило первое: никто из моих людей не ходит в пределах госпиталя босиком.

– Я с самого пострижения не ношу сандалий, – возразил Конрад. – Я давал обет бедности.

– Тогда тебе придется решать, который обет ты намерен исполнить, – пожал плечами Маттео. – Если хочешь остаться здесь, привыкай считать мои распоряжения волей Бога. Я оставляю монахам души пациентов, а заботу о телах монахи оставляют мне. Могу тебя утешить: жизнь здесь достаточно бедная. И я постараюсь подыскать тебе самые грубые сандалии.

Конрад нерешительно кивнул, и тогда врач улыбнулся ему.

– Добро пожаловать, брат. Судя по тому, что ты только что из монастырской темницы, полагаю, ты хороший человек.

Конрад остолбенел:

– К-как...

Маттео указал на его глаз.

– Тебя пытали. Волосы у тебя седые, а кожа бледная и нежная, как у девушки, – долго не видела дневного света. И ты несколько лет не брился. На лодыжках волосы вытерты кольцами кандалов, и след еще виден. Кроме того, ты ходишь в рваной рясе спиритуала и босиком – с точки зрения Бонавентуры, достаточные причины держать тебя в тюрьме.

– Тебе известно о расколе...

– Я когда-то подумывал вступить в ваш орден, но предпочел серому цвету красный. Шестьдесят лет назад папа Гонорий запретил лицам духовного звания изучать медицину, и потому я отказался от духовного сана.

Конрад прошел за Маттео к краю участка, отведенного под госпиталь, и там ждал, пока врач ходил за сандалиями. Ветерок остужал лоб, но заносил в ноздри сладкое зловоние гниющей плоти. Хотелось закрыть нос рукавом, хотелось найти глазами лежащий где-то рядом труп или костяк. Но он знал, что попал в мир умирающих заживо, и гнилая плоть еще висит на костях созданий, уставившихся на него из дверных проемов своих келий. Лицо того, кто был ближе всех, – он-то и прозвонил в колокольчик – было толстогубым, с синеватыми шишками, свойственными первой стадии болезни. Уплощившийся нос показывал, что хрящ уже начал разлагаться. Конрад принудил себя взглянуть на остальных. Многие милосердно прикрывали лица накидками, за которыми только мерещился пристальный взгляд невидящих глаз. Но другие... Конрад видел гнойные кратеры на месте глаз, гнилые провалы ртов и носов, ноздреватую плоть вместо подбородков, уши, разросшиеся непомерно, ладони без пальцев, руки без ладоней, раздувшиеся или сморщенные тела, кожу, изъеденную оспинами и гноящимися язвами. Прокаженные бесстрастно встречали его взгляд – только одна-две женщины стыдливо отвернули обезображенные лица. Дети, сидевшие у ног взрослых, словно маленькие старики, смотрели так же равнодушно, со взрослой серьезностью.

Ужасное зрелище словно околдовало Конрада. Быть может, он видел перед собой собственное будущее, собственный труп на последней стадии разложения. Он с облегчением встретил возвратившегося Маттео и покорно сунул ноги в сандалии. Подошвы ног сразу лишились чувствительности. Он больше не ощущал ни камешков в пыли, ни самой пыли, ни тонких травинок – весь двор словно выстелили гладкой кожей.

– Первый взгляд всегда дается трудней всего, – заметил Маттео, провожая Конрада в хижину за бараком прокаженных. – Ты можешь подождать у меня, пока мы расчистим тебе место.