Заговор королевы (Оформление Н. Лазинской)

— Я хочу еще нечто приказать тебе, — продолжал король, понижая голос. — Когда я подам мой обычный знак, ты загасишь все свечи.

Едва заметная улыбка скользнула по лицу льстивого де Гальда.

«А! Так вот как!» — сказал про себя Шико, подходя к группе.

Здесь мы их оставляем, чтобы возвратиться к нашим возлюбленным.

— Эклермонда, — говорил шотландец в ту минуту, когда уходил шут, — доверьтесь без колебаний этому человеку, он вас защитит, положитесь на него и ничего не бойтесь.

— Я не боюсь, кавалер Кричтон, — отвечала Эклермонда, — в моем несчастии я имею друга, который не изменит мне, доброго Флорана Кретьена.

— У вас есть еще один, который готов умереть за вас или с вами, — отвечал Кричтон. — Увидимся ли мы еще когда-нибудь?

— Может быть, — сказала Эклермонда, — но не знаю наверно: будущее — это такая пропасть, в которую я боюсь заглядывать. Если будет возможно, я покину этот дворец и этот город завтра утром. Существуют только одни узы, которые могут удержать меня, если я освобожусь от этого ужасного рабства…

— Что же это?..

— Генрих Валуа.

Глава девятая САРБАКАН

Король, внимательный слух которого уловил последние слова из разговора влюбленных, незаметно подошел к ним.

Напрасно старался шут предупредить их, слегка кашляя. Генрих подошел к ним слишком поспешно, чтобы шут мог опередить его, к тому же Шико боялся возбудить подозрения короля, проявляя слишком большую к ним симпатию.

— Кавалер Кричтон, — сказал монарх, смотря с гневом на шотландца, — нам бы не хотелось вторично напоминать о данной вами клятве. Берегитесь вызвать наш гнев. У нас в характере есть нечто общее со всеми Медичи, хотя мы не часто это обнаруживаем.

— Я — также, — гордо отвечал шотландец.

— Ваша шотландская горячая кровь испортит все дело, — прошептал Шико Кричтону, — подумайте о том, что вы делаете.

— Вы смело говорите, кавалер, — сказал Генрих, — и мы надеемся, что вы явите такую же смелость завтра утром на турнире. Ваш противник грозится лишить вас вашей славы и наложить пятно на безупречный орден, которым я вас пожаловал. Этого не должно быть, мессир.

— Правила рыцарства, государь, — отвечал Кричтон, — учат нас, что хвастовство еще не есть победа. Я буду ожидать исхода битвы с полным упованием на крепость моей шпаги и на правоту моего дела.

— Этого достаточно, — отвечал Генрих, раздражение которого быстро рассеялось. — Мы поручили де Гальду распорядиться о провозглашении открытия турнира, имеющего быть завтра в полдень в малых садах Лувра, и приглашаем всех вас, прекрасные дамы и храбрые рыцари, удостоить его вашим присутствием. — И он запел старинную балладу.

Пока Генрих пел припев этой баллады, написанной с большим вкусом и чувством, его черты на минуту оживились тем выражением, которое, должно быть, воодушевляло их, когда вдохновляемый ожидающей его славой, он своей юношеской храбростью одержал победу при Монконтуре.

— Ах! Кричтон, — со вздохом сказал он по окончании пения, — времена Дюшателя и Гастона де Фуа миновали. Вместе с нашим храбрым отцом Генрихом Валуа угасло и рыцарство.

— Вы напрасно так говорите, государь, — отвечал Кричтон, — пока еще владеете шпагой и еще живы такие храбрецы, как Жуаез, д'Эпернон и Сен-Люк.

— Не говоря уже о Кричтоне, — прервал Генрих, имя которого будет славой нашего царствования даже и тогда, когда другие имена уже будут преданы забвению. Теперь, когда нам угрожают: Беарнец, поднявший против нас оружие, Гиз, добивающийся нашей короны, и наш брат, герцог Анжуйский, открыто против нас восставший, мы нуждаемся в преданных, мужественных сердцах. Жуаез, сын мой, я только что слышал твой голос, не знаешь ли ты какой-нибудь трогательной песни времен рыцарства, которая соответствовала бы настроению, случайно вызванному в нашей душе?

— Если вам угодно, мой милостивый повелитель, — отвечал Жуаез, — я вам спою песню самого верного рыцаря, когда-либо служившего монархам вашего государства, — храброго Бертрана Дюгеклена.

С жаром и вдохновением, доказывавшим, как полностью отвечают подвиги рыцаря, победы которого он воспевал, его пламенному стремлению к рыцарской славе, пропел Жуаез мелодичным голосом балладу в честь Бертрана Дюгеклена.

— Упокой Господи душу храброго рыцаря! — сказал, вздыхая, Генрих, когда Жуаез допел балладу. — Хорошо бы было, если бы он еще жил. Но для чего нам этого желать, — прибавил он, дружески смотря на виконта, — когда мы имеем тебя, мой храбрый д'Арк. С твоей помощью, — продолжал он, улыбаясь, — нам нечего опасаться той третьей короны, которою герцогиня Монпасье обещает увенчать наше чело. Мы уже носили корону Польши, теперь мы владеем короной Франции, но одеяние монаха…

— Пристанет лучше ее брату Гизу, чем вам, мой милостивый повелитель, — прервал Жуаез. — К черту вероломный Лоренский крест и его приверженцев.

— Ах! Жуаез, брат мой, — сказал Генрих, улыбаясь ему дружески, — ты так же храбр, как Дюгеклен, и так же прямодушен, как Баярд.