Заговор обреченных

И вдруг! Вдруг такое невероятное преображение. Конечно, до прежнего лоска еще далеко, но все равно она выглядела преобразившейся. Даже шарфик какой-то на шею повязала. Очень красиво, затейливо. Она прежде мастерицей была шарфы повязывать.

– Я все знаю! Все! – орала Анька, наседая на него.

– Что ты знаешь?

– Знаю, что по условиям завещания ты не можешь продать ничего из того, что принадлежало сначала моим родителям, а потом мне, – гадко оскалилась она ему в лицо.

– Что там из того осталось-то? – попытался он скроить небрежную физиономию. – Пыль! Слезы!

– А вот и нет, сволочь ты такая! А вот и нет! Ты, конечно же, украл много за эти годы. Очень много, пользуясь моей доверчивостью. Но далеко не все. Ко многим счетам и фондам у тебя просто не было доступа. Он был ограничен, потому что ты пользовался доверенностью. А это не давало права. Не давало!

Она расстегнула свою куртку, и под ней обнаружилась белоснежная блузка. Отвратительный признак. Прежде Анька, когда у нее случалась после запоя перезагрузка, всегда облачалась в белое. Может, она зашилась?

– Поэтому слушай меня сюда, дорогой!

Она скинула куртку на подлокотник дивана в его кабинете. Встала, выпрямившись. Руки сунула в задние карманы джинсов. Грудь под блузкой рельефно обозначилась. Антон, невзирая на драматизм ситуации, счел это сексуальным.

– Я даю тебе два дня, чтобы освободить этот дом. Чтобы покинуть кресло генерального директора моей фирмы.

– Послушай, послушай, Анюта. – Он жалко улыбнулся, принявшись ходить вокруг нее с молитвенно сложенными у лица руками. – Я не могу этого сделать так вот сразу. Я, в конце концов, действую по твоей доверенности и…

– Я ее аннулирую. Завтра же.

– Не можешь. А вот и не можешь, – скорчил он гадкую гримасу. – Там есть один пунктик, который ставит под запрет преждевременную аннуляцию доверенности.

– Пусть так, – не стала она спорить, потому что наверняка не помнила ни черта, что три года назад подписывала. – Но срок действия доверенности истекает. Кажется, через месяц, не так ли?

Черт, черт, черт! Сука! Алкашка! Гадина!

Он едва не кусал кулаки, нарезая вокруг бывшей жены круги. Пытался шутить, пытался симулировать внезапно вспыхнувшие чувства. Не помогло. Даже шантаж насчет дочери не возымел действия.

– Я отберу у тебя ее. Очень скоро отберу, так и знай. И заведу на тебя уголовное дело. По факту мошенничества…

Что было потом?

Антон остановился на пути к секретеру, где держал мелкие деньги на хозяйство. Валентина остановилась на почтительном расстоянии в паре метров от него.

Что Валентина хотела? Ах да, жалованье за прошлый месяц. Кстати, а она была в тот вечер, когда Анька тут бесновалась?

Он обернулся и смерил горничную подозрительным взглядом. Та снова густо покраснела, опуская голову.

Кажется, она была дома. Он помнил ее заполошный вид после того, как Анька ушла, громко хлопнув дверью. Да, точно. Он запросил зеленого чая с жасмином. Валентина принесла, но руки у нее с чего-то дрожали. Надо же, как отчетливо вспомнилось. И взгляд. Эти ее бегающие мелко посаженные глазки.

Антон влез в ящик секретера. Отсчитал сумму, вдвое превышающую ее месячное жалованье.

– На вот, Валюша. – Он сунул ей купюры в растопыренные ладони.

– Но тут много, Антон Юрьевич. Больше, чем…

– Сочти это моим добрым к тебе отношением, дорогая, – улыбнулся он снисходительно. – Ты всегда служила мне верой и правдой. Надеюсь, что так и останется.

– Конечно! – Губы ее задрожали, глаза преданнее глаз любой собаки.

– Это премия, Валя. Речь не идет об авансе за текущий месяц, – решил уж он быть до конца великодушным. – В прошлом месяце ты очень много работала. Много было гостей. Непрошеных. Помнишь, как ворвалась сюда моя бывшая жена, а? Что творила, а?

Ее взгляд тут же заволокло туманом, губы плотно сжались. Голова отрицательно качнулась.

– Нет, не помню, Антон Юрьевич. Не видела, – сказала Валентина то, что и должна была сказать.

– Вот и молодец. Ступай, ступай, Валюша. Отдыхай. – Ему не терпелось ее выпроводить. – Завтра как обычно, в восемь жду тебя с завтраком.

Она кивнула и растворилась. Будто и не было ее. Прямо как в тот памятный вечер, когда Анька гнала его из этого дома, который он давно считал собственным.

Нет, какова сука, а! Пьянствовала все эти годы, пока он приумножал состояние ее родителей, а потом очнулась и явилась все отобрать. Сука! Обмороженная, наглая!

Что же он тогда разбил о стену, когда она ушла? Что-то дорогое, помнится. Какую-то вазу из коллекции ее покойных родителей. Анька над ней тряслась все время. Щебетала, что это память, и все такое. А он взял и шарахнул ею о стену. Без сожаления. Хотя мог бы очень дорого продать. Но в тот момент он о таких мелочах, как сбыт антиквариата, не думал. Его душила злоба. Она скручивала ему все нервы в узел. И он тут же набрал Глеба.

– Быстро ко мне! – скомандовал он по телефону.

И Глеб, как на телепортере, очутился у него уже через двадцать минут.