Заговор обреченных

Заместитель командующего берется за ручку и быстро пишет приказ на фирменном бланке штаба армии резерва Верховного командования вермахта. Подписывается, полностью указывая свою фамилию, звание и должность.

Уже потом выяснится, что это был последний подписанный им приказ. Вообще последний приказ, вышедший в тот безумный день из стен штаба армии резерва.

* * *

«Поистине святой человек», полковник Мюллер еще сумеет пробиться через множество уже появившихся на улицах полицейских, армейских и эсэсовских постов. Он доберется до пехотного училища. Минуя командование, обратится прямо к офицерам застрявшего в училище в стадии высшей готовности батальона…

Но уже около часа ночи. Уже всем ясно, что путч подавлен, а рассвет будет кровавым. Командир батальона майор Меринг и двое его офицеров изгоняют полковника из казармы и, угрожая пистолетами, дают пять минут для того, чтобы он оставил территорию училища. В противном случае они вынуждены будут или арестовать его или прямо на месте пристрелить.

«Они еще жертвенно добры ко мне, если сразу же не пристрелили, – оправдывает их действия “святой человек”. – Другие бы сделали это, не предупреждая. Меня по крайней мере арестовали бы, чтобы утром передать гестапо, в руки кровожадного однофамильца».

Мюллер подчиняется их подкрепленным пистолетными стволами аргументам и поспешно оставляет училище.

Оказавшись за воротами, он несколько минут в отчаянии ходит взад-вперед, не зная, что предпринять дальше. Попытаться вновь поговорить с начальником училища? Бессмысленно. Возвращаться на Бендлерштрассе, чтобы доложить о невыполнении? Тоже бессмысленно. Да и вряд ли он уже пробьется туда – судя по количеству постов, оцепивших район, прилегающий к центру города. Полковник достал пистолет, снял его с предохранителя, взвел курок… и поднес к виску.

Секунда, другая, третья… Нет, не готов… Еще не время. Он опустил пистолет и побрел к ожидавшей его машине.

– Конечно, следовало бы застрелиться, – пробормотал он в свое оправдание. – Но ведь это тоже бессмысленно.

37

Погасив свет, фон Штюльпнагель остановился у окна и несколько минут созерцал усеянный звездами клочок июльского неба, которым французская столица покрыла свою седую голову, словно старая цыганка – огромным цветастым платком.

Несколько созвездий окружали серебристую россыпь какой-то далекой галактики, чьи звезды уже сливались в огромный голубоватый бутон, очертания которого напоминали султан мощного взрыва.

«Истинному солдату весь мир кажется минным полем, а по жизни он идет так, словно его только что подняли в атаку», – вспомнился генералу один из его собственных афоризмов, которым он предавался с увлеченностью Диогена и гордился с непосредственностью Нерона.

Пододвинув кресло и переставив к концу стола телефонные аппараты, чтобы к ним можно было дотянуться, не поднимаясь, военный губернатор Франции уселся в кресло и, полузакрыв глаза, вновь задумчиво уставился в поднебесную высь. «Созерцая небо, мы созерцаем самих себя», – все еще пребывал и философской струе генерал. Однако длилось это недолго. Развернув кресло, Штюльпнагель теперь уже, наоборот, широко открыл глаза и уставился в черноту противоположной стены.

Он вообще всегда любил темноту. Но с того времени, когда началась война, у генерала появилось какое-то обостренное восприятие ночного мрака, самой ночи – уже не как поры суток, а как философского способа мироощущения, как философской категории.

Где бы ни находился фон Штюльпнагель: то ли на своей парижской квартире, то ли здесь, в штабе военного губернатора Франции, – в тех случаях, когда засиживался здесь допоздна, – свои главные, наиболее ответственные решения он непременно принимал, погасив свет и отвернувшись от окна, в кромешной мгле.

«В темноте все видится значительно яснее, – по-конфуциански обосновывал он свою причуду. – Ничто так не проясняет мрачную суть ясного дня, как забытье ночного мрака».

– Господин генерал? Говорит адъютант военного коменданта «Большого Парижа». – С вашего позволения, с вами будет говорить комендант.

– Слушаю вас, генерал фон Бойнебург, слушаю. Что там у вас стряслось?

– Докладываю, что первый гвардейский полк приведен в состояние повышенной боевой готовности. Задача офицерам ясна. Они готовы подчиняться любым моим приказам.

– Полк все еще находится в казармах Военной школы?

– До приказа. Готов выступить хоть сейчас.

– Так выступайте, давно пора. Прежде всего – резиденция гестапо на авеню Фош. А также все известные вам штаб-квартиры отделений гестапо, СД, абвера. Мы должны учесть ошибки Берлина. Уж мы-то должны учесть их. Что вы молчите, генерал?

– Вы сказали «ошибки Берлина»?

– А что вас смущает? Из Берлина уже давно исходят одни только ошибки. В этом адская закономерность и сатанинское проклятие всей германской нации, всей нашей истории.

Сопение генерала на том конце провода явно свидетельствовало, что он желал бы получить более популярные разъяснения. Однако фон Штюльпнагель по-прежнему пристально всматривался в философские глубины ночного мрака и с какими бы то ни было разъяснениями не спешил.