Заговор патрициев, или Тени в бронзе

Животное на длинной веревке несчастно дрожало. Козочка была маленькой и милой. К счастью для нее, хотя мне и нечего было есть, я, как жрец, внезапно почувствовал себя слишком чистым душой, чтобы сожрать священную козу Геры.

Лучше признаться откровенно: я не способен убить существо, которое смотрело на меня такими трогательными, грустными глазами.

XIX

Я не мог вспомнить, как считаются девять дней траура: с момента, когда человек умер, или когда об этом сообщили. Гордиан придерживался второго варианта; это плохо сказалось на моей гигиене, но так у него было больше времени, чтобы оправиться.

Девять дней я скитался по побережью, в то время как моя коза изучала прибитые к берегу бревна, а я рассказывал ей о лучших прелестях жизни. Я выжил на козьем молоке и пшеничных оладьях у алтаря. На ночь сворачивался калачиком между мулом и козой. Мылся я в море, но все еще пах животными, и негде было побриться.

Когда в храм приходили люди, я держался подальше от входа. Никто не хотел бы увидеть, что в святыне, которую они посещают в религиозных целях, живут бородатый бродяга и сбежавшая коза.

Через два дня заместитель верховного жреца вызвался поработать за Гордиана. К тому времени я организовал из служителей две команды по игре в мяч и проводил соревнования на берегу. Когда парни уставали, я усаживал их и читал вслух «Записки о Галльской войне». Свежий воздух и Верцингеториг оберегали их от неприятностей на большую часть дня, хотя я предпочел не углубляться в изучение их ночных привычек.

С наступлением темноты, когда все вокруг погружалось в тишину, я обычно в одиночестве шел в храм и, ни о чем не думая, сидел перед богиней супружеской любви и жевал ее пшеничные оладьи. Я не просил никаких одолжений, и повелительница никогда не разрушала мой скептицизм, появляясь как видение. Нам с ней не было необходимости общаться. Богиня Гера, должно быть, знала, что у Зевса, ее грозового мужа, были те же слабости, что и у личного осведомителя: слишком много свободного времени и слишком много любовниц, предлагающих, как его провести.

Иногда я стоял на шумящей кромке моря, погрузив ноги в воду и думая о Елене Юстине, которая тоже об этом знала. Меня терзали воспоминания о том юном привратнике в доме сенатора, который отказался впустить меня, чтобы всего лишь извиниться; она была разумной и предусмотрительной. Елена Юстина бросила меня!

Я пошел обратно в храм и злобно встал перед богиней супружеской любви. Королева Олимпа смотрела на меня каменным лицом.

* * *

На десятое утро, когда от голода и одиночества у меня уже помутился рассудок, за мной спустился на берег один из прислужников храма. Этого маленького грешника звали Демосфен — типичный мальчик при алтаре, на вид старше своих лет, однако видно было, что у него еще молоко на губах не обсохло.

— Дидий Фалько, люди начинают плохо думать о вас и вашей козе!

— Чушь, — печально отшутился я. — Эта коза пользуется уважением! — Демосфен уставился на меня бездонными глазами на красивом, ненадежном лице. Как и коза.

Прислужник вздохнул.

— Курций Гордиан в храме, Фалько. Он сказал, что вы можете пользоваться его частными термами. Хотите, потру вам спинку? — предложил он с намерением меня оскорбить. Я сказал, что, принимая его одолжения, только наживу проблем с козой.

* * *

В Кротоне я научился жить и без удобств. Я отправился прямиком в храм, привязал свою козочку у портика, потом поднялся в святилище к Гордиану.

— Благодарю за возможность помыться! — закричал я. — Должен признаться, что к этому времени я бы уже продался в рабство к какомунибудь одноглазому перегонщику верблюдов из Набатеи, если бы он сначала пообещал мне час в горячей парной! Сенатор, нам нужно поговорить о вашем пребывании здесь…

— Цезарь Домициан утвердил мой отпуск…

— Я имел в виду, насколько безопасен для вас Кротон. Император сохранит ваш отпуск. — Гордиан выглядел удивленным. — Политика империи заключается в том, чтобы поддерживать официальные акты Домициана.

— А как насчет неофициальных? — резко засмеялся сенатор.

— О, согласно политике, нужно выразить лютое неодобрение к ним — а потом посмеяться и забыть!

Мы вышли на улицу на крыльцо.

Гордиан двигался очень медленно, опустошенный изза утраты. Он сел и обмяк, как забродившее тесто в глиняном горшке, почти сморщившись, затем уставился на океан, как будто в его движущихся сверкающих волнах и потоках он увидел все философии мира — увидел их в новом понимании, но с новым глубоким отвращением.

— У тебя незавидная работа, Фалько!

— О, она посвоему привлекательна: путешествия, физические тренировки, встречи с новыми людьми всех родов деятельности… — Коза так натянула конец веревки, что могла жевать рукав моей туники. Я держал ее обеими руками; с глупым видом она заблеяла.

— Насилие и сообщения о несчастье! — с насмешкой сказал Гордиан. Я смотрел на него поверх чубчика на лбу у козы, поглаживая ее по широким белым ушам. Она опустилась на колени и принялась жевать конец моего пояса. — Фалько, что тебе известно об этом случае?