Заговор поэтов: 1921

– Секрет и есть, точнее, коммерческая тайна. Ну, могу сказать, что в основном занимался горячим копчением. Достаточно с вас? А если серьёзно, так в последний раз обогатился я в незабываемом девятнадцатом, когда генерал от инфантерии Николай Николаевич Юденич едва не взял Петроград. Помните, что тогда делалось? Мне кстати, Шполянский поведал забавнейшую историю тех дней. Сидя, между прочим, в ванне Григория Григорьевича Елисеева, среди керамических лилий в стиле moderne. Он тогда ходил на одну литературную студию, а той отвели комнату в доме Мурузи на Литейном, в бывшей квартире банкира Гандельмана. И вот, аккурат, когда Шполянский делал доклад о «Тристраме Шенди», заявляется прямо на заседание сам Гандельман и с супругой. Банкир, тот сделал общий поклон, встал себе в уголке и стоит, а Гандельманша, не говоря худого слова, давай стряхивать студийцев с кресел и ну на каждом чехол поднимать: а не срезали ли ребята кожу на сапоги? Вот так всегда: не умею я смешные истории воспроизводить…

– А как вы заработали на наступлении Юденича?

– Да не заработал я! Просто спас кое-что из своего. Мадам Гандельман – дура, понятно, редкостная, но нашлись тогда идиоты ещё похлеще. Благодаря Юденичу мне удалось продать несколько своих предприятий, фактически уже национализированных. Есть ли другие вопросы, Валерий Осипович?

– Теперь уж и в самом деле последний, господин меценат, – криво улыбнулся Гривнич. – Расписку в том, что уступаю свою бессмертную душу, мне кровью написать – или вам и чернил будет довольно?

– Не смешите, меня, романтичнейший Валерий Осипович! Верить в бессмертную душу к концу гражданской войны, над этим теперь и Иванушка-дурачок посмеется. И расписка мне от вас не нужна. Мы вот как с вами сделаем. Забирайте себе портфель, изучите внимательно инструкцию – вот тогда и решайте окончательно, станете ли со мною сотрудничать. Если согласны будете, позвоните завтра утром по телефону 610–05, спросите меня. Если нет – и звонить не надо: сам вас разыщу.

– Кого спросить-то? – опомнившись, крикнул Гривнич в сторону моста Равенства, вдогонку таинственному благодетелю.

– Всеволода Вольфовича, – донеслось из сгустившихся сумерек.

И тут о гранит разбились первые крупные капли, а Гривнич, прижимая к груди бесценный портфель, ринулся через проезжую часть Дворцовой набережной, надеясь укрыться от ливня в подъезде.

Полусвиток петроградский, длинный

Глава 1. Александр Блок

– Здравствуйте, Александр Александрович!

Больной, для чужих глаз сидящий на постели, а глянуть мутным взглядом изнутри, так подвешенный – впрочем, чувствуя всё своё большое непослушное тело, – меж бредом и явью, в надоевший жар, и опять сердце колотится, будто заняло полгруди… Сощурился знаменитый больной, вымолвил в прославленной своей ледяной манере:

– Вас тут не должно быть. Я болен, мне хуже с каждым днем, ко мне никого не пускают…

– Меня впустили. Вы не признали меня, господин Блок?

Тёмная фигура, стоит у двери. Бог с ним пока, никуда не денется. Главное, что не отвезли в больницу: вон она, заветная ширма красного дерева. И пустое место, где стоял детский ещё шкафчик, сожжённый прошлой бедственной зимой. Это всё та же квартира, последняя (именно!) его квартира на Офицерской, над углом Пряжки. С положением в пространстве прояснилось, теперь разобраться бы со временем… Цифры на календаре расплываются.

– Сегодня шестое августа одна тысяча девятьсот двадцать первого года по новому стилю. Три часа пополудни. Так и не узнали меня?

– Вот ведь навязались… Впрочем, останьтесь. Присаживайтесь вон в те розовые кресла, если не боитесь микроба моей неведомой болезни: я в них два месяца просидел, пока не пришлось перебраться на кровать.

– Благодарю, Александр Александрович.

Посетитель, по-прежнему мутнолицый, расплывающийся, потонул в кресле, купленном заботливой мамой для сына Саши – доброго молодца гвардейского роста, косая сажень в плечах, румяного, кудрявого…

– Закуривайте. Возьмите мою любимую пепельницу. На столе она – зелёный такс мой, косит красным глазом. Мне нельзя теперь, но вдохнуть табачный дым бывает приятно.

– Не стану я курить. Едкий дым от самокрутки с махоркой вам несомненно будет вреден.

– Как знаете… Что это вы так дёрнулись? Что увидели за моею спиной – неужто Костлявую с косою?

– Хороши у вас шуточки, Александр Александрович… И вовсе не за вашим плечом я увидел, а в окне. Там, на той стороне улицы, точнее, речки, в окне стеклышко блеснуло…

– Нашли чего пугаться. Гимназистик там какой-нибудь балуется с отцовским биноклем. Говорите, с чем пришли. Только рукопись не возьму. В глазах плывёт, вас вижу чёрным пятном – не обижайтесь…

– Да я на сей раз не с рукописью. Представлюсь вторично: я Бренич. Это литературный псевдоним, а в жизни – Гривнич Валерий Иосифович. Вы меня на всю Россию прославили в очерке «Русские дэнди». Теперь – вспомнили?

– Конечно. Только мне запомнилось: Брэнч. Так немножко лучше. А ваше Бренич не звучит для поэтического имени.

– «Брэн» – есть такой пулемёт, Александр Александрович…