Заговор призраков

Их первый поцелуй должен быть таким романтичным, чтобы трубадуры почли за честь воспеть его в балладах. Ведь оба они принадлежат к иному миру. Фейри и ясновидящая. Дух зимы и та, что вобрала в себя все зимнее волшебство, сосредоточенное в одной ночи.

На деле же выйдет неловко, заранее огорчилась Агнесс. Сама она баюкала крепыша-принца, чуть встряхивая его, когда он начинал выскальзывать из занемевших рук. Джеймс придерживал за плечо племянника – тот уже не мог стоять. Даже обняться не получится, что уж говорить о пылких лобзаниях?

Зажмурившись, Агнесс почувствовала, как его губы скользят по ее щеке, чуть щекоча кожу. Такое зыбкое ощущение, но на него отзывалась каждая частица тела. Наконец их губы соприкоснулись. В груди стало тесно, словно плотно сжатый бутон сердца вдруг распался на множество лепестков. Лепестки были багряными, мягкими и бархатно ласкали ее внутри, а из сердцевины цветка тянулись золотые тычинки, и каждая заканчивалась искрой.

– Я хотел бы с тобой еще о стольком поговорить. Я ведь почти не знаю тебя, Агнесс Тревельян.

– Я тоже хочу лучше узнать тебя… если ты позволишь мне. Если сочтешь меня достойной.

– Когда-то я был настолько ослеплен глупостью, что думал, будто твой мир умещается в корзине с рукодельем.

Джеймс усмехнулся и рассеянно похлопал по плечу племянника – тот застонал от резкого движения. Зачем так растягивать расправу, ведь каждую секунду мальчишка должен изнемогать от ужаса перед встречей с неминуемым? Но, присмотревшись, Агнесс заметила, что кузен так ослабел, что впал в забытье. Дядя явил ему своеобразное милосердие, присущее зиме: так замерзающие на улице дети представляют, что грызут пряники у рождественской елки. Чарльз ничего не почувствует.

– А пока я чванился, – продолжил Джеймс, – ты придумывала для меня невыполнимое задание. Ты сыграла со мной в игру, Агнесс. В древнюю игру, которую девушки играют с фейри. Хотя, наверное, и не догадывалась, что в таких играх ставится на кон.

– По-твоему, я слишком смелая?

– «Смелый» – это опасное слово, оно таит в себе похвалу и осуждение. Первое достается героям на поле брани, второе – девицам, что идут наперекор приличиям. Самой же смелой женщиной, кого я знал, была Лавиния…

«… и теперь она мертва, – подумала Агнесс и еще крепче прижала к себе Берти. – А сейчас за ней последует Чарльз, самый смелый мужчина из всех, кого знала я».

Зря Джеймс думает, что она сыграла с ним в ту игру по какой-либо иной причине, кроме безрассудства. На самом деле она жалкая трусиха. И многое бы отдала, чтобы упасть в обморок и не видеть, как погибнет кузен. Вот бы ему и вовсе не погибать…

Но с потолка сорвался кусок лепнины, и вслед за ним посыпалась известка. Провал охватил уже половину церкви, отрезая путь к двери. Из него уже не вырывались языки пламени, только зарево поднималось, как от раскаленных углей в жаровне. Угли тлели терпеливо, дожидаясь, когда на них зашипит кусок мяса. Агнесс развернулась боком, уберегая малыша от этого жара.

– Но я считаю, что ты хороша именно такой, какая ты есть, – Джеймс все говорил и не мог наговориться. – Вот такой я тебя и полюбил.

– А если бы я изменилась очень сильно? Так, что сама бы себя не узнала?

– Я продолжил бы любить тебя. Потому что в тебе есть то, что неподвластно никаким изменениям. Что-то твердое, настоящее. Как серебряная монета, запеченная в пудинге. Как жемчужина в раковине. Как колдовской камень-отолит в голове у рыбы. Держись за этот талисман и не давай никому его у тебя отнять. Потому что это и есть твоя душа.

– Спасибо, Джеймс. Ты открыл для меня новый мир.

– И тебе спасибо, Агнесс. Я счастлив, что мне довелось тебя знать.

«Совсем чуть-чуть осталось, и все закончится», – думала Агнесс. Но почему же их речи звучат, как прощание? Кажется, будто они говорят последнее слово друг у друга на похоронах.

– А сейчас нам пора. Иного пути нет. Не осуждай меня за то, что я собираюсь сделать.

Он взвалил племянника на плечо и потащил к пропасти. Голова Чарльза безвольно моталась. Волосы разметались по сторонам, легкие и сухие. Не в силах смотреть, как они вспыхнут, Агнесс зажмурилась.

– Нет, любимая, не закрывай глаза, – окликнул ее Джеймс.

Он стоял на краю пропасти. Сквозь потрескивание огня из недр доносились и иные звуки – далекие крики, далекие, но пронзительные, так кричат от неимоверной боли, пока кричащий не лишится сознания, но там, в огненной бездне, нельзя было сорвать голос, там страдания длятся вечно… Муки ада. Джеймс то и дело упоминал их в проповедях. Порою Агнесс задумывалась, что же представляют собой эти муки – что-то вроде физической боли или это боль иного рода, вечное осознание своей вины, стыда, своих утрат, одиночества и ненужности? Даже у чернейшего из грешников наверняка есть что-то, от чего может болеть его проклятая душа…

И на эти муки Дэшвуд обрек себя грехами, а Чарльз – своей бездумной смелостью.

Стоило ей открыть глаза, как Джеймс улыбнулся, чего она уж совсем не ожидала.