Заговор призраков

Наскоро собрав то, что она считала своим, Агнесс на цыпочках выскользнула из дома и поехала по тому единственному адресу, который пришел ей на ум. Мистеру Рэкренту не понадобилось много времени, чтобы пересчитать те шиллинги и пенсы, которые чудом оказались в одном из ее карманов. Оценив ее финансы, домовладелец предложил сдать «интерьер не самый изысканный, зато комфортабельный, с прислугой и столом». Означенные апартаменты располагались в недрах Уайтчапела, но Агнесс была согласна на любую конуру, лишь бы ей дали выплакаться вволю. Сколько она провалялась в чердачной комнатушке, прячась от сквозняков под дырявым одеялом, девушка в точности не помнила, но, судя по тому, что успели пройти ее ежемесячные недомогания, не менее недели. А слезы никак не заканчивались, словно лондонская сырость наполняла ее глаза влагой. Возможно, она пролежала бы так до конца года, если бы за завтраком на глаза ей не попался тот самый некролог.

Визит на кладбище подействовал на нее неожиданным образом: разрозненные мысли сложились в общую картину, и ей стало понятно, что же делать дальше. Она должна почтить память Джеймса и Лавинии, пусть та и не стала ее подругой. Ей предстоит облечься в траурное платье, которое сменит только на саван, потому что радость ушла из ее жизни, ушла безвозвратно, и нет нужды это отрицать.

Агнесс запустила руку в карман, но он был возмутительно пуст, а за взмах ресниц ей не продадут даже черную ленту на капор.

Вздохнув, она дотронулась до груди, нащупывая подарок селки. Согретые теплом ее кожи и оттого казавшиеся живыми, жемчуга перекатывались, не даваясь в руки – предчувствовали, какая участь их ждет. Девушке не сразу, но все же удалось снять ожерелье. Оно едва помещалось в озябших ладонях, вскипало морской пеной.

Жемчуг – к слезам, напомнила себе Агнесс. И разве не для того Ронан оставил ей этот дар, чтобы она, при нужде, оплатила себе обратную дорогу в мир людей? Чтобы жить среди них теперь, ей понадобятся деньги на траур. Черный цвет сотрет улыбки с лиц прохожих и притупит остроты, окутает ее коконом, в котором останется место лишь для двоих – для нее и ее скорби.

В последний раз Агнесс поднесла ожерелье к уху. Крик чаек, шуршание волн о гальку, а вдалеке – отрывистые гортанные звуки, но ничего из этого уже не занимало ее. Если рядом нет Джеймса, Третья дорога покажется такой же унылой, как первые две.

«Я так и не сказала, что люблю его. Он меня не услышал».

Ссудную кассу пришлось искать долго. Агнесс робела, приставая с расспросами к прохожим, и говорила так тихо и сбивчиво, что те быстро теряли терпение. Озвучивать просьбу чуть громче было стыдно. В детстве она часто сопровождала мать к ростовщику, когда та носила закладывать свой корсет, который выкупала, как только приходило вспомоществование от лорда Линдена. Агнесс закрывала лицо фартучком, если мама и приказчик вступали в жаркий спор по поводу степени поношенности корсета. Когда же предметом дебатов становилась шнуровка, девочка лезла под прилавок. Из этого убежища ее сразу же извлекала мать, дабы Агнесс послужила ростовщику немым укором и он надбавил несколько пенсов.

Щурясь от ледяного ветра, девушка проходила улицу за улицей и вглядывалась в вывески, но ни одна из них не служила опознавательным знаком ломбарда, этой юдоли горя и невзгод. Все как одна, лавки выглядели опрятно. Краску на вывесках подновили по случаю праздничного сезона, а стекла витрин отмыли от копоти и протерли так тщательно, что казалось, будто ничто не отделяет прохожих от пирамид из фарфоровых чашечек или золотых часов, гроздьями свисавших с разлапистых подставок. Рядом с тушками кроликов в мясницкой лавке болтались веточки омелы. То тут, то там виднелись гирлянды из остролиста, на которых капельками крови проступали алые ягоды.

«К чему украшения, если до Рождества почти месяц», – думала Агнесс, хотя для нее праздники в любом случае не наступят. Не придется целоваться под омелой, отбиваясь и хохоча, и язык не защиплет от корицы в пунше, и глаза не вспыхнут при виде горящего пудинга, от которого пахнет изюмом и бренди. Вместо хрустящего снега под ногами будет хлюпать слякоть. Слишком много слез пролилось на страницы ее жизни, все строчки размыло до серой мути.

Но жить-то все равно нужно. Вместе с ней пропала бы ее память, все те обрывки воспоминаний, где они с Джеймсом пили чай, шутили и пикировались, ловили призраков и перебрасывались цитатами из пророков. И тот последний лоскут, где он поцеловал ее, прежде чем прыгнуть в огонь. Из этих лоскутьев она сошьет себе одеяло и заберется под него с головой, уж что-что, а махать иголкой она умеет, и стежки получаются ровные. Главное, сосредоточиться на работе и чтобы никто не мешал, так что без черного платья не обойтись. Пусть весь мир оставит ее в покое.