Заговор против маршалов

—       И только-то? А не поздно ли, дорогие товарищи? Стыдно-то как! Социал-демократия, видите ли, левое крыло фашизма! Чего мы достигли таким, извините, вкладом в марксистскую теорию? Расчистили путь злейшему врагу рабочего класса? Отдали в руки пала­чей лучших борцов?.. Уверяю вас, Гитлер смеялся, кру­ша налево, направо. И коммунистов, и социал-демократов...

—      Оставим это, Николай Николаевич,— Литвинов в сердцах скомкал салфетку. Его мясистое лицо нали­лось кровью.— Прошу запомнить: прежняя концепция категорически отброшена,— он резко взмахнул кула­ком.— Исполком Коминтерна в своей практической деятельности руководствуется прямо противоположны­ми принципами. Неужели вы так ничего и не поняли?

—      Нет, почему? — смешался Крестинский.— Я всей душой приветствую курс на единство левых сил, но, прежде чем всерьез говорить о практических шагах, необходимо сделать самые серьезные выводы из наших просчетов. И, главное, открыто и недвусмысленно приз­нать их.

—       Боюсь, что это нас слишком далеко заведет,— словно бы вскользь заметил Литвинов. Откровенничать стало опасно. Сталин определенно стремился столкнуть его с Крестинским. Николай Николаевич достойный, порядочный человек, но многого не понимает или не желает понимать. Член ленинского Политбюро, бывший секретарь ЦК, он уязвлен и слишком замкнут на личных переживаниях.

—       Прошу прощения, Максим Максимович... Такой уж день нынче выдался. Одно слово: лиха беда — на­чало. Никак в себя не могу прийти.

—      Давайте работать, товарищи.

4

Знак движения, солнечный знак, знак мирового огня.

За окнами буйствует зимнее солнце. Пробиваясь сквозь занавеси, ласкает теплыми зайчиками бронзовый бюст фюрера, радужно расслаивается в хрустальных гранях чернильниц.

Поерзав на подушечке, Гиммлер наклонился к столу и раскрыл кожаный с металлическими уголками бювар. Поверх утренней почты лежал голубой конвертик. Адъютант оставил письмо нераспечатанным. Глянув на обратный адрес, рейхсфюрер взялся за разрезальный нож с массивной рукояткой оленьего рога, но тут же от­дернул руку. Запах! Какой неприятный запах! Рот наполнила густая слюна, руки ожгло зудящим кома­риным ядом.

Гиммлер гадливо отбросил конверт.

Поочередно оглядев каждый палец, затем оба рука­ва — алая повязка с хагенкройцем, острый угол шевро­на,— сдул с локтей воображаемые пылинки. Десять лет минуло с той поры, как они с Маргарет продали злосчастную птицеферму, а болезнь так и не прошла. Странная, унизительная болезнь. Она могла годами дремать, затаившись в клетках, пока ее не будил какой- нибудь посторонний запах. А если не запах, то внезап­ное касание или неожиданно резкий звук. Предугадать, когда и как отзовется отравленная кровь, было никак не возможно, а значит, и уберечься от приступа. Тошнотворно-неотвязного, словно пляшущий на сквозняке пух. Идеализм артаманов [4] обернулся сплошным муче­нием. Загаженные клетки, битые яйца, свалявшееся перо. Пачкалась не только одежда. Под угрозой оказа­лась душа, взлелеянные в сердце грезы, сама идея чистоты. Мечты о духовном оздоровлении обернулись коварным недугом. Крестьянское хозяйство, труд на своей земле, естественная пища, зачатие на природе — все, что так притягательно рисовалось воображению, обернулось засасывающей трясиной.

Обратив в наличность принадлежавшую Маргарет клинику, приносившую весьма солидный доход, они меньше всего думали о меркантильных материях. Здо­ровый инстинкт властно звал прильнуть к живительно­му источнику, отмыться в кристальных струях от раз­лагающей скверны больших городов.