Заговор (СИ)

Эти дни — ненормальные. Фаня, Фаня… Я чувствую себя в раю, и за это — преступником: Фаня со мной, но у нее нет отца, нет бабки, нет никого и ничего, кроме страха. И меня. И она не знает. И я не говорю ей, а только (зачеркнуто). С ней. С НЕЙ!!!!!!!!

Мы читали тогда нашего Словацкого:

Под ранней стужею цветок лесной поник.
Шумит холодный вихрь, опавший лист взметая.
Дуб — весь коралловый, береза — золотая.
И в сердце ласточки осенний страх проник.

Это читала она. Сама тоненькая, как лесной цветок, или как ласточка.

А это читал я:

О, если б мне пришлось вести вас к водопадам,
Повел бы вас, как друг и верный паладин,
Я в Гисбах иль в Терни, где пена вод каскадом
Взлетает к небесам средь лавров и лещин…

И вспоминал свои озера. Она отвечала мне. Дразнила:

Мать меня спервоначала
В соловьи предназначала,
Я ж не стал певцом бесценным —
Стал дроздом обыкновенным…

Сидит, раздетая, не закутанная уже. И дразнится. Глазами и плечами… А я:

Как ты сейчас мила мне!
Такой невинной, юной,
И солнечной, и лунной
Ты кажешься на камне…

И потом я читал ей:

Пишу я и надеяться не смею, —
Но если слово может жить столетья,
Хочу, чтоб обрели слова мои, вот эти,
Бессмертный лик и мраморную прелесть…

И замолк.

— Забыл?

— Нет.

— Ну, и какие же «слова мои»? Забыл, забыл!..

— Нет. Другое.

Это вдруг оказалось совсем не трудно. Не труднее, чем обнять ее. Я не могу писать об этом…

Губы соленые оказались. А пишут «ее сладкие губы…» Хотя и это правда: сладкие. Не могу писать…

Она тихонько так дышала… Фаня, Фаня, родная, самая родная.

* * *

Не спится.

Такая теплая, добрая ночь. Как и все эти ночи. Но и особенная: такой ласковой не было. Первая… Открыл окно, и нюхаю воздух. Будто нет за окном ничего страшного, никакой войны, никаких смертей, патруля… Что ей снится? после ЭТОГО?

А вдруг ей тоже не спится?

Только тихонечко загляну…

* * *

Нету. Пропала.

К черту дневник.

19 апреля

Приведу в порядок свои мысли. Скоро выходить, а в голове каша. Запишу все, как было, по порядку, чтобы думалось яснее.

Почему она вышла — не знаю. Вернее, знаю: ночь. Ее выманила ночь. Душный чердак — и ночь…

Почему она не кричала, не звала меня, когда?.. И это я знаю: гордая. А вдруг — не только?!.. Вдруг (зачеркнуто)????

Нет, так не пойдет. Спокойно, все по порядку. Итак — я выбежал ее искать. Добежал до угла, увидел патрульного… Вернулся обратно.

Сидел, кусал губы. В восемь выбежал снова, бегал по городу, заглядывал во дворы, приставал к прохожим.

Потом — бродил, как в тумане, по улицам. Долго бродил, часов до четырех. Уж и не помню, где. И встретил Агнешку. В страусах[20].

«Чего такой? Где твоя черноглазая пани?», спрашивает. Издевается. Папироской дымит… Нету ее, говорю. Забрали. Жила у нас, ее хотели в лагерь, а я прятал. И ее нашли и забрали. Нет ее больше.

Говорю, как в тумане, не глядя на нее. Было все равно. Сказал и пошел своей дорогой.

«Эй, подожди», кричит. Догоняет. «Как это у вас жила? Ты что, серьезно?» Вот так, говорю. Жила — и нету. Я виноват. Нету. А ты, говорю, пойди донеси папочке. Пойди донеси. Тогда и меня не будет, и хорошо будет.

Остановилась. «Да иди ты к черту!», кричит мне. Я отошел, а она снова — «Иди ты к черту!!!..» Издалека. Плачет.

А мне плевать. Пришел домой… Никто ничего не говорит, не спрашивает, всем все ясно. Закрылся в комнате. Дьявол, как же стыдно за эту просранную половину дня, и за эту безмозглую кучу соплей, которая сидит за столом и карякает тут свой сопливый дневник (зачеркнуто)…

Не знаю, сколько просидел, сколько времени просрал. Вдруг стучат. Отцовский голос: «к тебе пани Агнешка». Я молчу, кретин, мне плевать. Снова стучит: «Она очень настаивает. Немедленно…»

Тут слышу топот, Агнешкин голос, и вдруг дверь ходуном: «Подсолнух, открой! Слышишь?! Открой сейчас же!!!»

Психопатка, думаю. Тебя только не хватало. А она все колотится, дверь дергает. И — слетела защелка. Дверь настежь, а она влетает ко мне. Хлопает дверью перед носом у отца — и стала. Красная, как помидор. Растрепанная, куда только расфуфыра делась. Стоит и молчит.

«Чего тебе?», спрашиваю. А она молчит еще немного, потом говорит: «Отец сказал мне. Он видел ее».

«Кого?» — подпрыгиваю. «Ее. Я спросила. С умом спросила, не волнуйся. Отец в комендатуре, он видел ее. ТАМ».

«Где там?», спрашиваю. Тупица.

«ТАМ», говорит она. «В ПОДВАЛЕ». И смотрит на меня.

Идиот, тупица. Смотрю на нее.

«Жива значит», говорю. «Еще».