Заговор

Сенатор, сдвинув в сторону разные важные бумаги, немного наличности и маленькую коробочку, достал небольшую книжку. Задержался на минуту, не в силах оторвать глаз от коробочки, радостного, хоть и болезненного напоминания о временах минувших. Он часто спрашивал себя, отчего не уничтожил эту связку писем, свидетельство юной страсти. Роман. Хранил их все, никогда не перечитывая. Маргарет так об этом и не узнала. А если и узнала, то виду не подала. Понимал, что хранить глупо. Но даже у старых железных бесов имелись свои слабости. Его слабость звалась Жан.

Закрыв сейф и вернув картину на место, Шентен устроился в кожаном кресле и погрузился в чтение. Как всегда, делал пометки. До десяти он успеет их сжечь.

* * *

В «Лаундс» его приняли далеко не радушно. Как это не похоже на итальянцев, подумал Ксандр. И как похоже на англичан. Аспирантом он почти два года провел в Англии и всегда держался стопроцентным американцем: не понимал тех, кто перенимал укоренившиеся привычки хозяев, ставя в неловкое положение и их, и себя. С улыбкой вспоминал старого школьного приятеля, который, проучившись полгода в одной из привилегированных частных школ, вернулся в Штаты ни дать ни взять принцем королевской крови: его жеманство вызывало смех лишь немногим меньше, чем сопровождавший жеманство «истинно английский выговор». Ксандр дал обет никогда не становиться жертвой ничего подобного. Но кое-что «истинно британское» все же передалось. Во всяком случае, вполне достаточно, чтобы не вызвать никаких вопросов у типичного, по-лондонски благопристойного привратника, с превеликой радостью сделавшего две копии распечатки файлов Карло. Ксандр вспомнил, как двадцать минут убеждал Сару, что первую копию следует отправить миссис Губер: дань ученому суеверию. С большой неохотой Сара все же согласилась.

Теперь, после ланча, он оказался зажатым в плотный людской поток, устремленный к вокзалу на Рассел-сквер. Маршрут знакомый, он его чуть ли не ежедневно проделывал в годы необременительных изысканий. Ксандр всегда так называл те несколько месяцев, краткий период свободы от тягот написания диссертации либо бдительного ока Ландсдорфа. Свободы идти собственным путем, по своей воле открывать неведомое в научной обстановке, слегка тронутой трухой времени. Никак иначе не мог он описать Институт исторических исследований, замкнутое здание, аккуратно втиснутое в крупный университетский комплекс на краю Рассел-сквер, достаточно далеко от Лондонской библиотеки, чтобы понятия не иметь о тяготах неподвижной ученой жизни. Даже в давке метро он не мог удержаться от улыбки, вызывая в памяти картины прошлого: маленькую нишу на третьем этаже, превращенную в рабочее место, стол, притиснутый к единственному окну, в котором виднелись несколько чахлых деревьев и тихая прогулочная дорожка, запах древних фолиантов, окружавших его со всех сторон, уединение, которое время от времени нарушалось шарканьем ног не менее древнего ученого, отыскивавшего давно забытую книгу. В воспоминаниях о тех днях не было ничего, кроме радости и удовольствия. Ничего, кроме полного счастья каждое утро, каждый вечер и истинного блаженства от такого счастья.

Но не только работа, ученое братство и ясное понимание цели окутывали воспоминания Ксандра такой нежностью. Как он ни старался, а не мог убедить себя, что все те отдаленные радости не были всего-навсего простым отражением, эхом чувства более глубокого покоя, обретенного им с Фионой. Такая опасно напористая поначалу, куда более соблазнительная, чем застенчивая, тоненькая и хрупкая, она всему придала очарование и реальность. Убаюканный знакомым ритмом перестука колес по рельсам, Ксандр погружался в прошлое. Воспоминания нельзя удержать в безысходности. Нельзя отринуть. Почему Англия? Почему записи привели сюда? Повеяло легким ароматом сирени, веки сомкнулись от стеснившего грудь чувства, в котором слились восторг и жалость к самому себе.

* * *