Заговоры и покушения

Естественно, что царь принимал азиатских вельмож согласно с обычным церемониалом персидского двора; но для них было чувствительным неравенством то, что греки и македоняне имели право приближаться к его Царскому Величеству без таких форм преданности. Каковы бы ни были прежнее положение и взгляды царя, он должен был желать устранить это различие и ввести восточное поклонение в обычай двора; но, с другой стороны, подобный приказ мог бы дать предрассудкам, которыми были заражены многие, повод к превратным толкованиям и к недовольству. Гефестион и некоторые другие приняли на себя инициативу по введению этого обычая. На первом пиру, как рассказывают, они должны были осуществить его на практике; на нем говорил в этом смысле Анаксарх, а Каллисфен в своей подробной и серьезно возражавшей против этого намерения речи, обращенной прямо к царю, говорил так беспощадно резко, что царь, видимо оскорбленный, запретил более упоминать об этом деле. В другом рассказе передается, что царь взял за столом золотую чашу и обратился с тостом вначале к тем, с которыми он условился относительно поклонения; тот, к кому он обращался таким образом, выпивал свою чашу, вставал, кланялся в ноги и получал затем поцелуй от царя. Когда, наконец, очередь дошла до Каллисфена и царь обратился с тостом к нему, а сам продолжал разговаривать с сидевшим рядом с ним Гефестионом, то философ выпил чашу и поднялся, чтобы подойти к Александру и поцеловать его; царь сделал вид, что не замечает его, но один из этеров сказал: «Не целуй его, о царь, он единственный не молился на твою особу». После этого Александр отказал ему в поцелуе, а Каллисфен, возвращаясь на свое место, сказал: «Итак, я ухожу одним поцелуем беднее».

Многое другое рассказывает еще об этих событиях. Заслуживает особого внимания сообщение о том, что, по словам Гефестиона, при предварительном обсуждении этого вопроса Каллисфен тоже согласился на земные поклоны, а еще большего внимания — сообщение о том, что телохранитель Лизимах и двое других указали царю на высокомерное поведение софиста и привели его выражения об убиении тиранов, на которые следовало обратить тем более внимания, что его приверженцами были многие из знатной молодежи, смотревшие на его слова как на изречения оракула, а на него самого как на единственного свободного человека среди многотысячного войска.

По обычаю, ведшему свое происхождение еще от времен царя Филиппа, сыновья знатных македонян при своем вступлении в юношеский возраст призывались ко двору и начинали свою карьеру и свое военное поприще около особы царя как «царские юноши» и как его «телохранители»; в военное время они составляли его ближайшую свиту, занимали ночной караул в его жилище, подводили ему лошадь, окружали его за столом и на охоте. Они состояли под его непосредственным покровительством, и только он имел право наказывать их, он заботился об их научном образовании, и для них главным образом и были приглашены философы, поэты и риторы, сопровождавшие Александра.

В числе этих знатных молодых людей находился Ермолай, сын Сополиды, того самого, который был из Павтаки послан для вербовки в Македонию. Ермолай, пламенный почитатель Каллисфена и его философии, как кажется, с увлечением воспринял мнения и тенденции своего учителя, с юношеским недовольством смотрел он на эту смесь греческих и персидских обычаев и на пренебрежительное отношение к обычаям македонским. На одной охоте (по придворному обычаю, царю принадлежало право метнуть дротик первому), когда перед Александром выбежал на тропинку кабан, молодой человек позволил себе метнуть дротик первым и положил животное на месте. При других обстоятельствах царь, может быть, и не обратил бы внимания на это нарушение этикета, но так как то был Ермолай, то он посмотрел на этот поступок как на сделанный намеренно и подверг юношу соответственному наказанию, приказав высечь его и отнять у него лошадь. Ермолай не чувствовал неправоты своего поступка, а только возмутительное оскорбление, которое было ему нанесено. Его близким другом был Сострат, сын того самого тимфейца Аминты, который при процессе Филоты был со своими тремя братьями заподозрен в соучастии и который, чтобы доказать свою полную невинность, искал себе смерти в бою, этому Сострату Ермолай открылся, что если ему не удастся отомстить, то ему жизнь не в жизнь. Склонить на свою сторону Сострата было нетрудно: Александр, сказал он, уже отнял у него отца и теперь опозорил его друга. Оба приятеля посвятили в свою тайну еще четверых других из отряда царских юношей: то были Антипатр, сын бывшего наместника Сирии Асклепиодора; Эпимен, сын Ар-зеи; Антикл, сын Феокрита, и фракиец Филота, сь/н Карзида; они условились умертвить царя во время сна в ту ночь, когда караул будет занимать Антипатр.