Заградотряд. «Велика Россия – а отступать некуда!»

Звягин выставил заслон. Пулеметчиков среди уцелевших не оказалось. Пулемет притащили из сосняка. Этот был тот самый «МГ», первого номера которого подстрелил Петров. Но стрелять из него никто не умел. А может, просто не нашлось добровольного кандидата в смертники. И тогда старшина лег возле пулемета и коротко приказал остальным:

– Ротного не бросать. Ни живого, ни мертвого.

Они бежали по чавкающей грязи. Карабкались по склонам. Раненых никто не перевязывал. Пахло мочой и кровью.

– Раненых не бросать!

– Сволочи! Не бросать своих!

Когда горстка уцелевших выбралась к своим окопам, в глубине оврага ударил длинными очередями немецкий пулемет. Никто не проронил ни слова.

Они расползлись по траншее. Кто тут же засыпал, забравшись под навес плащ-палатки на сухую солому. Кто перевязывал раненого товарища, не желая отпускать его на тот свет. Кто курил и молча посматривал в поле, над которым играло зарево малеевского пожара.

Спустя некоторое время начали собираться в ДОТе. Туда же стащили и всех раненых.

Глава двадцать вторая

– Что, товарищ старший лейтенант, – поднял тяжелые веки Коляденков, – лейтенанта жалеешь?

Мотовилов молча кивнул и отвернулся, чтобы никто из бойцов не увидел его слез и дрожащего подбородка. Что это со мной, спохватился он, что это я себя распустил, как дамочка бульварная. Надо посты проверить, кинулся он спасительной мыслью к первому попавшемуся на ум и тут же вспомнил, что никаких постов уже нет, есть один часовой возле входа в ДОТ. Вон его спина. Не спит. А я ведь ранен, спохватился он. Вон, вся нога в бинтах. Меня тащили, вспомнил он.

– Ничего, – жалея своего командира грубоватой солдатской жалостью, снова заговорил Коляденков, – еще мы живы. Еще мы у тебя есть, живые и не особо раненые. Еще тебе, Степан Фомич, нас похоронить надобно. Так что еще повоюем. А? – И Коляденков улыбнулся неожиданно мягкой, почти детской улыбкой, которую трудно было предполагать на его грубом, угловатом крестьянском лице.

Кусок шинельного сукна в урезанной и расплющенной медной гильзе от «сорокапятки» горел неровно, то трепыхался, как пойманная птица, то снова выравнивался и горел густым красноватым пламенем. И тогда Мотовилов мог разглядеть себя и своих бойцов.

– А ничего. Как-то ж отбились.

– Ноги унесли…

Бойцы разговаривали редко, с какой-то обидой и трещиной. Никто не знал, придут ли основные силы полка, чтобы принять от них рубеж, который они отстояли ценой гибели своих товарищей, или их оборона действительно никому уже не нужна.

– И жрать нечего, – вздохнул в углу землянки раненный в ногу связной Морозов. – И старшины у нас больше нет.

– Это чей, братцы, «сидор»?

– Теперь ничей. Днем был комбайнеров.

– А, Брыкина! Что с ним?

Никто не ответил. И зачем было спрашивать? Живые все здесь. Сползлись в кучу, кто мог передвигаться.

– Вот, что-то есть. – И боец начал разматывать бечевку, которой было завязано вафельное полотенце. – Хлебом пахнет. Зерна какие-то. Пшеница! Давайте делить хоть это. Комбайнеров гостинец.

– Спасибо Гаврику. Хороший был человек.

Внутри у Мотовилова тоже что-то ворохнулось, и забытым теплом, которым человек одаривает близкого ему человека, да и необязательно близкого, а просто человека, потянуло в сторону говоривших бойцов и сержантов. Он был благодарен им, этим измученным войной людям, которых не раз несправедливо корил за излишнюю, как ему казалось, осторожность и нерасторопность в бою, которых пинал и материл под пулями и которые столько сделали для всей роты, да что там роты, для всей родины за минувший день. Мотовилов был благодарен им за все: и за то, что так ловко подожгли подручными средствами танк, что уничтожили пулеметный расчет возле Малеева, что теперь, когда, как считал Мотовилов, по его вине погиб четвертый взвод, они не винят его, не сумевшего спасти ни младшего лейтенанта Старцева с его людьми, ни лейтенанта Багирбекова, ни лейтенанта Климкина. Все они переложили на свои плечи, деля с ним боль и горечь разгрома как общую ношу, которую им поднесла и положила на плечи фронтовая судьба. Вот тебе и полк, полковник Мотовилов. Полк… А тут даже роту уберечь не смог.

Очнулся Мотовилов под белым потолком. Открыл глаза и испугался. Кругом все белое, не только потолок, но и стены, и простыни. В какое-то мгновение подумал уже успокоенно, покорно: ну, вот оно, в гриву-душу, со святыми упокой… Но ворохнул рукой и почувствовал боль. И сразу успокоился. И тут услышал над собой голос:

– О, покойник наш проснулся!

Над ним наклонились лица. Кто такие, из какого взвода, не разобрать. Глаза будто землей забило. Потом послышался другой голос, женский, властный, но все же приятный. Может, потому, что женского голоса Мотовилов давно не слышал. Все окопы да окопы. Мужичье. Матюги. А тут все белое и женский голос. Сразу стало понятно, что командир под этим белым и теплым куполом она. И никто ей не возразил. Порядок. Как в хорошей роте.