Заяц с янтарными глазами: скрытое наследие

Две женщины, одна значительно старше второй. Та, что моложе, достигла среднего возраста, у нее седина.

Они встретились после войны. Со времени их последней встречи прошло восемь лет.

Они встретились в одной из старых комнат, где теперь располагается какая-то контора и все загромождено папками с документами. Или в сыром дворе. Я не знаю точно. Я вижу только двух женщин, и каждой есть что рассказать.

Двадцать седьмое апреля, шесть недель после Аншлюса. В тот день Отто Кирхнер оставил ворота на Ринг открытыми, и в них вошли гестаповцы. То было начало «арианизации». Анне объявили, что она больше не будет работать на евреев: пора ей потрудиться на благо страны. И ей поручили разбирать вещи прежних жильцов и упаковывать в деревянные ящики. Работы много. Пусть начнет со столового серебра, которое занимает целую комнату.

Все заполонили коробки и ящики, и гестаповцы принялись переписывать вещи. Когда Анна запаковывала очередной ящик, в списке ставилась отметка. После серебра пришел черед фарфора. Вокруг кипела работа: разбирали содержимое квартиры. Это было в тот самый день, когда увели Виктора и Рудольфа, а Эмми прогнали из квартиры и отправили в дальние комнаты с другой стороны двора.

Забрали серебро. «И фарфор, и драгоценности вашей матушки, и ее одежду». И часы, которые Анна раньше заводила регулярно, раз в неделю (в библиотеке, в прихожей, в салоне, в гардеробной барона), и книги из библиотеки, и симпатичные фарфоровые статуэтки шутов из салона. Забрали все. Анна начала присматриваться, не может ли она спасти хоть что-нибудь для Эмми и ее детей?

«Из ценных вещей мне бы ничего не удалось для вас спасти. И я стала потихоньку забирать по три или четыре фигурки из тех игрушек, которыми вы играли в гардеробной баронессы, когда были детьми, помните? Всякий раз, проходя там, я клала их в карман своего передника, а потом уносила в свою комнату. Я прятала их в матрасе. У меня ушло целых две недели на то, чтобы перенести их все из того большого стеклянного шкафа. Помните, как много их там было?

А они ничего не заметили. Они были слишком заняты. Они были заняты другими, более важными вещами: их интересовали картины барона, золотой сервиз из сейфа, шкафы из гостиной, статуи и все драгоценности вашей матушки. А еще — все старинные книги барона, которые он так любил. Они даже внимания не обратили на те маленькие фигурки.

Поэтому мне удалось забрать их. Я зашила их в свой матрас и спала на них. А теперь, когда вы вернулись, я наконец могу отдать их вам».

В декабре 1945 года Анна передала Элизабет 264 японских статуэтки.

Это было третье пристанище нэцке.

От Шарля и Луизы, из парижской светящейся желтой комнаты со всеми этими картинами импрессионистов на стенах, витрина с нэцке перешла к Эмми и ее детям, в Вену, в царство сказок и одевания, детства и выдумок, а после этого нэцке переселились снова — в комнату Анны, в странный тайник в постели.

Нэцке перемещали и раньше. С той самой поры, как их привезли из Японии, их постоянно рассматривали: брали в руки, вертели, взвешивали на ладони, возвращали на место. Так делают торговцы. Так делают коллекционеры, так же делают и дети. Но когда я представляю себе нэцке в кармане фартука Анны — может быть, рядом с тряпкой для пыли или катушкой ниток, — мне приходит в голову мысль, что, пожалуй, никогда больше с этими нэцке не обращались бережнее. На дворе — апрель 1938 года, Аншлюс произошел совсем недавно, всюду еще слышны воззвания. Искусствоведы корпят над инвентарными списками, вклеивают фотографии в гестаповские альбомы для посылки в Берлин, а библиотекари столь же старательно занимаются книгами. Они заняты сохранением искусства и культуры для своей страны. А Розенбергу требуются материалы по иудаике для подтверждения теории о животной сущности евреев, которую разрабатывает его институт. Все усердно работают, но никто из них не мог потягаться с Анной в преданности и старании. Когда Анна спала на матрасе с нэцке, они получали такой уход, такое почтение, какого никто и никогда прежде еще не удостаивал их. Ей довелось пережить и голод, и грабежи, и пожары, и русских.

Нэцке — маленькие, твердые вещицы. Их трудно надколоть, трудно разбить: каждое из них и вырезалось для того, чтобы болтаться, колотиться и при этом не страдать. «Нэцке должно делаться таким, чтобы не чинить неудобства владельцу», — сказано в одном руководстве. Они как бы поджаты внутрь самих себя: олень подобрал ноги, бондарь втиснулся внутрь своей недоделанной бочки, крысы сгрудились вокруг лесного ореха. Или моя любимая фигурка — монах, заснувший над плошкой для подаяния: это сплошная, непрерывная линия спины. Нэцке сами могут причинять боль: кончик моего бобового стручка из слоновой кости остер как нож. Я пытаюсь представить себе их внутри матраса: это был очень необычный матрас — ведь в нем самшитовая древесина и слоновая кость из Японии вплотную соприкоснулись с австрийским конским волосом.

Теперь к ним прикасались не одними пальцами, но всем телом.