Заяц с янтарными глазами

Я постепенно понимаю, что все в этом доме какое-то чересчур начищенное. Среди этих гладких мраморных поверхностей просто не за что ухватиться. Это отсутствие осязательных ощущений приводит меня в замешательство: я провожу руками по стенам — и они делаются слегка липкими. Мне казалось, я уже проверил свои впечатления от архитектуры «прекрасной эпохи», когда выворачивал себе шею в Парижской опере, силясь рассмотреть потолок Бодри. Но здесь все это гораздо ближе и к тому же воспринимается как нечто личное. В этом засилье золота чувствуется агрессивное отсутствие ценности. Какой смысл стоит за всем этим великолепием? Быть может, Игнац хотел задавить им своих недоброжелателей?

В бальном зале, выходящем тремя большими окнами на площадь с Вотивкирхе, Игнац неожиданно «проговорился». Здесь, на потолке (то есть там, где в любом другом дворце на Рингштрассе можно было увидеть какие-нибудь «райские» сцены), росписи иллюстрируют ряд эпизодов из ветхозаветной Книги Есфири: вот на Есфирь надевают венец царицы Персии, вот перед ней принимает благословение коленопреклоненный первосвященник в раввинских одеяниях, а позади нее — служанки, тоже коленопреклоненные. А еще здесь показана гибель сынов Амана, врага евреев, от рук вооруженных евреев.

Отлично придумано. Это очень долговечный и в то же время завуалированный способ заявить о себе, о своих корнях. Каким бы преуспевающим, каким бы богатым ни был хозяин, бальный зал — единственное помещение в еврейском доме, которое могли увидеть гости-гои. И это единственный образец еврейской живописи на всей Рингштрассе. Здесь, на «Ционштрассе», все-таки обнаружилась частичка Сиона.

История как она есть

В этом-то неумолимо мраморном дворце и росли трое детей Игнаца. В пачке старых снимков, которые передал мне отец, есть салонная фотография, где эти дети запечатлены на фоне бархатной портьеры с пальмой в кадке. Старший сын, Стефан, — красивый и немного нервный юноша. Он проводит целые дни в конторе с отцом, изучая премудрости торговли зерном. Анна — девушка с продолговатым лицом и огромными глазами, с густыми кудрями. У нее скучающее выражение лица, и иллюстрированный альбом едва не выпадает из ее рук. В пору, когда сделан снимок, ей пятнадцать лет, она занимается танцами, а еще разъезжает вместе со своей бесстрастной матерью с одного приема на другой. Младший, Виктор, — мой прадедушка. В семье его зовут уменьшительным русским именем — Таша. На нем бархатный костюм, он держит в руках бархатную шляпу и трость. У него черные, блестящие, волнистые волосы и такой вид, как будто его обещали наградить, если он проведет много времени здесь, вдали от своей классной комнаты, среди всех этих тяжелых занавесок.

Классная комната Виктора выходила одним окном на строительную площадку, где заканчивали возводить здание университета с его рациональным рядом колонн, призванных сообщить венцам, что наука — это новизна, берущая начало в древности. Много лет из каждого окна фамильного дома на Рингштрассе открывался вид на пыль и разрушение. И пока Шарль в Париже беседовал о Бизе с мадам Лемер, Виктор сидел в этой комнате венского дворца Эфрусси и занимался со своим немецким (точнее, прусским) наставником герром Весселем. Под руководством герра Весселя Виктор переводил с английского на немецкий фрагменты «Упадка и разрушения Римской империи» Эдварда Гиббона. Преподаватель учил его истории так, как понимал ее великий немецкий историк Леопольд фон Ранке. История вершится прямо сейчас, говорил наставник Виктору. История катится вперед, подобно ветру, бегущему по пшеничным полям, — от Геродота, Цицерона, Плиния и Тацита, от одной империи до другой, — вот она докатилась до Австро-Венгрии, до Бисмарка и продолжает катиться дальше, к новой Германии.

Чтобы понимать, что такое история, учил герр Вессель, нужно хорошо знать Овидия, Вергилия. Нужно знать, как вели себя герои, когда отправлялись в изгнание, терпели поражение или возвращались. Поэтому после уроков истории Виктор заучивает наизусть отрывки из «Энеиды». А после этого — наверное, для развлечения — герр Вессель рассказывает Виктору о Гёте, Шиллере и фон Гумбольдте. Виктор узнаёт, что любить Германию — значит любить Просвещение. И Германия означает освобождение от узкого, отсталого мышления, она означает Bildung — образование, культуру, движение вперед, к опыту. Итак, Bildung — это движение вперед. От русского языка — к немецкому, из Одессы — на Рингштрассе, от торговли зерном — к чтению Шиллера. Виктор начинает самостоятельно покупать себе книги.