Заяц с янтарными глазами

Переводя сочинения своего друга, французского поэта Поля Валери, Рильке пишет о его «великом молчании» — о годах, когда Валери вообще не писал стихов. Рильке вкладывает в письмо свой перевод, который он только что закончил. Он пишет о Париже и о том, что недавняя смерть Пруста потрясла его, заставила вспомнить о прожитых там годах, когда он работал секретарем у Родена, и что ему хочется вернуться туда и заново изучить этот город. Читала ли Элизабет Пруста? Ей непременно нужно прочесть его.

А еще он очень заботлив и внимателен к положению Элизабет. Он заинтригован этим контрастом между изучением юриспруденции в университете и ее тягой к стихотворству:

Пусть все так и будет, друг мой, я не боюсь за Ваши художественные способности, которым придаю очень большое значение… Хотя я и не могу предвидеть, какую тему Вы изберете для своей выпускной работы в области права, я нахожу этот резкий контраст между двумя Вашими занятиями положительным: чем разнообразнее жизнь ума, тем вероятнее, что Ваше вдохновение не останется без защиты — то вдохновение, которое нельзя предсказать, которое рождается лишь от внутренних толчков.

Рильке читает ее новые стихотворения — «Январский вечер», «Римскую ночь» и «Царя Эдипа»: «Все три хороши, но “Эдипа” мне хочется поставить на первое место». В этом стихотворении описывается, как царь покидает город и отправляется в изгнание, прикрыв глаза руками, закутавшись в плащ, а «остальные вернулись во дворец, и все огни погасли один за другим». Элизабет провела достаточно много времени с отцом и его любимой «Энеидой», и потому тема изгнанничества вызывала у нее мощный отклик.

Если у Элизабет остается время после занятий, она, конечно, может читать, но Рильке дает ей совет: «…глядеть на синеву гиацинтов. И на весну!» А еще он дает некоторые советы по поводу ее стихов и переводов, ведь «не тот садовник помогает саду, который только поощряет и заботится, а тот, кто приходит с садовыми ножницами и лопатой: ценен укор!» Он делится своими чувствами: каково это — завершить большую работу. Начинаешь ощущать опасную легкость, пишет Рильке, будто вот-вот куда-то уплывешь или улетишь.

В этих письмах много лирики:

Я верю, что в Вене, когда не пронизывает насквозь ветер, уже можно ощутить весну. Города часто полны предчувствий: свет становится каким-то особенно бледным, в тенях появляется неожиданная мягкость, окна поблескивают, как будто город немного стыдится того, что он город… Из собственного опыта я знаю, что только Париж и (на свой наивный лад) Москва без остатка растворяют в себе природу весны, как настоящий пейзаж… А теперь прощайте: я глубоко тронут дружеской теплотой Вашего письма. Будьте здоровы!

Ваш искренний друг Р. М. Рильке».

Подумать только: получать такие письма от Рильке! Я пытаюсь представить, как она смотрит на его петлистый почерк с легким наклоном вправо на швейцарском конверте, который принесли с утренней почтой в столовую дворца, и на одном конце стола отец вскрывает бежевые книжные каталоги из Берлина, на другом — сидит мать с фельетоном, а брат с сестрой о чем-то тихо спорят. Каково это — разрезать конверт и обнаружить, что Рильке прислал тебе один из своих «Сонетов к Орфею» и еще переписанное от руки стихотворение Валери? «Это как в сказке. Не могу поверить, что это принадлежит мне», — написала она в ответ в тот же вечер, сидя за столом, придвинутым к выходящему на Ринг окну.

Они планировали встретиться. «Пусть у нас будет достаточно времени, а не просто коротенький час», — пишет он. Но в Вене они не могли увидеться, а потом Элизабет перепутала время встречи в Париже и ей пришлось уехать до того, как Рильке приехал. Я нахожу телеграммы, которыми они обменивались. От Рильке, отель «Лорьюс» в Монтре, 11 H 15 — мадемуазель Элизабет Эфрусси, Париже, рю Рабле, 3 (réponse payée[68]), ее ответ спустя сорок минут, и его — на следующее утро.