«Зайцем» на Парнас

— Комната, — подытоживает она, — моя собственная, и никто не может меня заставить жить в ней с мужчиной. Соседи и так языками пол метут, а тут… просто московский тараканишко, лишь усами шевелит. Женщину к себе пущу, а вас нет. За вещами завтра зайдете, а то я и так своей канарейке горлышко простудила.

И форточку захлопнула.

Ну, что тут поделаешь? Стал я было ее урезонивать:

— Несознательно, Настасья Евтихиевна, себя проявили: не оказываете сочувствия рабочему человеку.

Вижу: и занавеску задернула. Забрало меня под самые печенки.

— «Грызь»-то ваша, — кричу, — лишь в амбулатории болит? На базаре позволяет трехпудовыми мешками ворочать? Стыдно за врачебную справку хорониться, когда страна всех зовет на трудовую вахту.

Навряд ли она услыхала. Первое что — закупорилась; второе — ветер прямо изо рта слова вырывает и уносит вместе с метелью. Постоял я, постоял, обложил бывшую квартирохозяйку со всех сторон некультурными выражениями и побрел спать обратно на завод. Соседка мне секретно передавала: Настасья Евтихиевна второй раз за войну собирается в закон вступить. Не муж ей нужен: боится, что сорвется с «бюллетенями» и, как одинокую и вполне нормально-здоровую, мобилизуют на трудовой фронт.

Пришлось заутро перебираться в школу, в общежитие. Отвели мне стенку, отгородился я двумя простынками и стал дожидать, пока завком пошарит по городу уголка получше.

…А все-таки недаром у нас в народе говорят: «сердце вещун». Знать, и мое тогда в театре что почуяло. Первой радостью была весточка от сына: сразу четыре письма. Скапливались в московский адрес, а потом их домоуправление переслало. Оказывается, мой Ванюша был жив, здоров и храбро стрелял на Южном фронте.

Верите вы в совпадения? А вот у меня они вышли: комнатку отдельную дали, как семейному человеку. И только успел я переехать, расставить в ней чемодан, мешок, сковородку, как открывается дверь и в рамке моя старуха — как живая фотокарточка:

— Ты чего ж, старик, не выходил встречать? Телеграммку я тебе из Чирчика отбила. Или новой обзавелся?

И тут замечаю я, что она совершенно стриженая. Подошел тихонько, показываю на голову:

— Волосья-то где?

— Сама чуть от тифа не померла, — и слезы на глазах.

Обрадовались мы друг другу, поцеловались, побежал я на базар, не пожалел четыре сотенных: взял пол-литра «желудочной». Сколько новостей было переговаривать — недели оказалось мало. А здесь подоспела и третья радость: завод открыли. Когда пустили его, сперва на холостой ход, чтобы станки от коррозии очистить, кое-какие старые кадровые рабочие заплакали. Да, праздник был настоящий — красные флаги повывесили.

И напоследок скажу вам так, газетный товарищ: оправдал себя «Калибр». Есть и наша доля в разгроме врага. Теперь видите, вернулись мы в Москву, сынок Ванюша (хоть и потерял ногу) ходит со мной на завод — и порядок жизни снова восстановился.

ВСЛЕД ЗА АРМИЕЙ

I

Полуторка стояла с погашенными фарами, выключенным мотором, как бы прислушиваясь к загадочной, напряженной тишине осенней ночи. Небо над ощетинившимися плавнями чуть посветлело, высунулся оранжевый клык месяца. Справа на бескрайней невидимой реке что-то плеснуло, и все в кузове сразу повернули головы: сом? или немецкий разведчик? Набежал ветерок, зашуршал сухими метелками. Возле самой машины вдруг захлюпало, неясно обрисовалась фигура шофера.

— Ну как, Вася? — окликнул его из кабины негромкий голос. — Отыскал?

— Нету броду, Никодим Михалыч. Объезжать придется. А у меня опять баллон спускает, гляди, придется камеру вулканизировать. Теперь волынка до утра.

И шофер начал доставать из-под сиденья в кабине домкрат, напильник, клей.

Внезапно справа, километра за четыре, на том берегу Днепра взвилась немецкая осветительная ракета и ударил орудийный выстрел. Все сразу примолкли. Затем главный, кто находился в машине — директор треста зерновых и животноводческих совхозов Браилов, ниже надвинул кепку на седеющие брови, решительно сказал:

— Тогда придется идти пешком. К утру обязательно надо быть в городе. С завтрашнего дня должны начать восстанавливать трест, работать. Не для того же мы целых полмесяца с таким трудом пробираемся из Москвы, чтобы куковать в плавнях?

Остальные двое его спутников, сидевшие в кузове полуторки, недовольно переглянулись. Один из них был директор подчиненного Браилову совхоза «Профинтерн» Красавин, высокий, ловкий, несмотря на полноту и дородность, мужчина, одетый в щеголеватое пальто столичного покроя, офицерскую фуражку. Второй — его кладовщик, взятый им специально, чтобы доставать продукты, подыскивать ночлег. Красавин весело спросил:

— Сколько отсюда до города?

— Всего километров семь, — ответил шофер. — Да вот видите, протока путь нам обрезала. Говорил: не надо сворачивать на проселок, больно подозрительный: следа не видать. Катили б и катили по саше, там, глядишь, у какого солдата и камеру новую выменяли.

— А сколько ж в объезд? — вновь спросил Красавин. Он никогда не терял ровного тона. — Километров сорок?