Закат

Задержав дыхание, Сетракян открыл холодильник – просто потому, что должен был сделать это. На полках лежали лишь свидетельства кошмарной извращенности Древерхавена – и ничего такого, что представляло бы реальный интерес. Ничего полезного для поисков. Авраам вдруг подумал, что ему становятся привычны картины порока и безнравственности, сцены бессмысленной резни и издевательств над человеческой плотью.

Он вернулся к твари, изнемогающей под грузом серебра. Весь грим, вся косметика уже стекли с физиономии Древерхавена, обнажив истинную личину стригоя. Сетракян подошел к окну. Первые проблески рассвета только начали просачиваться сквозь стекло. Скоро ясный солнечный день возвестит о себе, ворвется в эту квартиру и, прогнав мрак, очистит ее от вампира.

– С каким же ужасом я ждал каждого нового рассвета в лагере, – сказал Сетракян. – Начала очередного дня в хозяйстве смерти. Я не боялся смерти. Всякий день она могла выбрать меня, однако я не хотел ее выбирать. Я выбрал выживание. Но, сделав это, я тем самым выбрал страх.

Я рад умереть.

Сетракян взглянул на Древерхавена. Стригой больше не заботился об артикуляции, эта уловка потеряла смысл.

Вся моя страсть, вся моя похоть давным-давно удовлетворена. Я зашел так далеко, как только может зайти существо в этой жизни, будь то зверь или человек. Я больше ничего не жажду. Повторение лишь гасит удовольствие.

– Той книги, – сказал Сетракян, бесстрашно подойдя совсем близко к Древерхавену, – ее больше не существует.

Она существует. Но только дурак осмелится продолжать ее поиски. Если ты гонишься за «Окцидо люмен», это означает, что ты гонишься за Владыкой. Ты, может, и в силах справиться с его усталым приспешником вроде меня, но если бросишь вызов ему самому, шансов у тебя наверняка не будет. Как не было шансов у твоей горячо любимой жены.

Вот, значит, как. Похоже, толика извращенности все же осталась в вампире. Он по-прежнему обладал способностью – пусть малой и тщетной – наслаждаться несчастьем других. Как ни пригибала вампира тяжесть серебра, он не спускал глаз с Сетракяна.

Утро было уже совсем близко, косые солнечные лучи проникали в комнату. Сетракян выпрямился, внезапно ухватился за спинку кресла, в котором сидел Древерхавен, наклонил его, оторвав передние ножки от пола, и протолкнул сквозь проем вращающейся двери в потайное заднее помещение, оставив на паркете две глубокие борозды.

– Солнечный свет слишком хорош для тебя, герр доктор, – провозгласил он.

Стригой по-прежнему не сводил взор с Сетракяна, его глаза полнились… предвосхищением. Наконец-то что-то неожиданное. Древерхавен страстно хотел стать участником любого извращения, вне зависимости от роли, отведенной ему.

Ярость душила Сетракяна, но все же он находил в себе силы управлять ею.

– Говоришь, бессмертие не лучший друг извращенца? – Сетракян налег плечом на книжную секцию, отсекая солнечные лучи. – Ну что же, значит, будешь наслаждаться бессмертием.

Вот оно, плотник. Вот она, твоя страсть, еврей. Что ты задумал?

Чтобы привести план в исполнение, Сетракяну потребовались три полных дня. Семьдесят два часа Авраам, словно заговоренный местью, работал, не прерываясь ни на секунду. Самым опасным этапом было расчленение стригоя: Сетракян уложил Древерхавена на его собственный операционный стол, после чего отсек конечности и прижег все четыре обрубка. Затем он раздобыл несколько ящиков – наподобие тех, в которых высаживают тюльпаны, только не деревянных, а свинцовых, – с тем чтобы сделать из них гроб (конечно же, без малейших признаков земли, на которой обычно покоятся отдыхающие вампиры) и поместить туда стригоя с серебряным ожерельем. Свинцовые стенки ящика должны были отрезать любые линии связи между Древерхавеном и Владыкой. В этот саркофаг Сетракян упаковал мерзкую тварь вместе с отсеченными конечностями, затем взял напрокат небольшую лодку, погрузил в нее «ящик с рассадой» и в одиночестве вышел в Северное море. Он заплыл далеко, очень далеко от берега. Пришлось напрячь все силы, но в конце концов Сетракян сумел перевалить ящик через борт, не утопив при этом суденышко. Дело было сделано: тварь в буквальном смысле села на мель – между массивами земной тверди, глубоко под водой, вне досягаемости убийственных солнечных лучей и тем не менее в полном бессилии что-либо сделать. В полном бессилии – на всю оставшуюся вечность.