Закат Аргоса

Конан обладал железной волей, крутым нравом и желанием превратить Аквилонию в неприступное извне и процветающее внутри государство, не останавливаясь ради этого перед сколь угодно жесткими мерами, черная гвардия бывшего вора без суда, пощады и разбора карала смертью воров нынешних, смертная казнь применялась достаточно широко и почти за любое преступление, и тут не имели значения никакие чины и титулы: казнокрад высочайшего уровня болтался на виселице с вываленным наружу синим языком рядом с базарным воришкой. И это подействовало.

Дошло до того, что, когда по личному приказу короля возле многих колодцев были поставлены кубки, чтобы каждый жаждущий путник мог напиться, эти самые кубки ни у кого не поднималась рука украсть, а они, между прочим, были изготовлены из чистого золота. Народ уважал и почитал Конана, ибо король был справедлив, и те, кто готовы были жить честно, могли ничего не опасаться. Дэйна же представляла сложившуюся ситуацию так, будто несчастная Аквилония просто тонет в крови невинных жертв, коим несть числа, и в этом нет ничего удивительного, ибо правит ею настоящее злобное животное.

И всё же лэрду было нелегко с нею согласиться, в основе его сомнений лежали известные ему баллады и саги о Конане, слагаемые бродячими менестрелями уже сейчас, при жизни киммерийца.

Такие певцы и сказители всегда были душой и голосом Хайбории, и голос этот вещал прямо противоположное тому, в чем Дэйна старалась убелить Ринальда: из них рыцарь знал, что Конан отчаянно смел, справедлив и благороден, причем двух мнений по этому поводу не было от Гандерланда до Шема!

Конечно, Ринальд понимая, что в каждой легенде — на то она и легенда! — немало преувеличений и вымысла, однако дух и суть сказаний обыкновенно не лгут: трус и ничтожество никогда не станет превозноситься бардам ко в Доблесть и мужество, напротив, непременно займут подобающее место в их сагах.

Получалось, что все усилия Дэйны разбивались, точно волны о скалу, об упрямую святую веру Ринальда в правоту каких-то песенок, имеющих хождение в простонародье. Это не укладывалось у нее в голове; женщина чего только ни делала, чтобы склонить его на свою сторону, и всё напрасно.

Ринальд показал ей свои драгоценные книги, в которых с такою любовью и величайшим тщанием записывал собранные им сказание в том числе и те, которые имел дерзость сам переложить на стихотворным размер…

И вот тут-то Дэйна почувствовала, что наконец нащупала его слабое место. Она была не настолько глупа и примитивна, чтобы полагать, будто к сердцу мужчины есть только два пути: через желудок и орган, расположенный несколько ниже.

Конечно, Ринальд был изрядным гурманом что за столом, что в постели; он, вообще, обладал утонченной натурой, хотя и провел большую часть жизни в условиях суровых и не созданных для утех, когда приходилось довольствоваться крайне малым, — но, на самом деле, аскетизм был чужд его природе.

Лэрд знал толк в изысканных наслаждениях плоти, кое-чему Дэйне самой пришлось у него поучиться. Можно при отсутствии выбора спать на голой земле и радоваться корке хлеба с несвежей водой, но если возможности позволяют, к чему себя истязать?

Ринальд придирчиво относился ко всему, что его окружало, предпочитая кричащей безвкусной роскоши — гармонию, животной отрасти — долгие нежные ласки и любовные игры. Он никогда не позволял себе достичь полного удовлетворения, прежде не подумав о своей женщине, и даже — предел всему! — не отваливался от нее затем, как сытый боров, а продолжал, благодарно и восхищенно, ласкать ее, словно бережно помогая спускаться вниз с сияющих вершин.

Прежде, до встречи с ним, Дэйна считала себя опытной в такого рода вопросах, но с Ринальдом, для начала, обнаружила разницу между развращенностью и настоящей искушенностью. Поспешная возня двух потных тел ничего общего не имела с истинной близостью, которой он непременно требовал и добивался.

«Не бойся изучать меня и себя саму, крошка, — говорил он, — поверь, в человеке куда больше интересного, чем ты полагаешь!» И Дэйна изучала, будучи весьма прилежной ученицей…

«Говори со мной», — советовал он, и она, даже не догадывавшаяся раньше, о чем и зачем говорить в постели, спрашивала, что он желает услышать? «Что ты меня любишь, например, — улыбался Ринальд. — что тебе нравится мое тело. Это очень просто, нужно только не сдерживать себя».

«Не бывает вообще людей, вообще мужчин или женщин, даже лошадей вообще, — продолжал он. — Каждый неповторим, каждый — единственный, в каждом есть своя тонкая струна, которую можно найти и заставить звучать, и у всех она разная, только никогда не ленись искать».

Знал бы лэрд, во что она обратит его искренность…

Дэйна, с позволения Ринальда, осторожно перевернула несколько страниц в его книге, обратив внимание на идеальный почерк писца.

— Сколько же ты сил должен был потратить, чтобы сотворить такое, — произнесла она.