Закат империи

Наступала весна, погода была неустойчивой и ветреной. То небо заволакивали тучи, моросил холодный дождь, а то вдруг разыгрывалась настоящая метель из мокрого мартовского снега. Но в этот день 524 года от рождества Христова солнце словно бы решило порадовать их своими робкими нежными лучами. Беатриса, закутавшись в плащ и набросив на голову капюшон, держала Максимиана под руку и осторожно ступала маленькими ножками по мягкой земле, старательно обходя лужи. А муж, положив правую руку поверх её руки, рассеянным взглядом смотрел на снующих среди хозяйственных построек монахов, готовившихся к весенним полевым работам, изредка вскидывал голову, чтобы проследить за полётом птиц, садившихся на оголённые вершины деревьев, и упорно молчал. Вдали лаяли собаки, гоготали гуси и где-то блеяла голодная коза. А в самом центре монастыря возвышался главный собор — его было видно отовсюду, — на строительных лесах которого громко стучали и переговаривались каменщики — шли работы по окончательной отделке фасада. Там, на погосте, была похоронена мать Беатрисы, и она каждый день туда ходила. На скромном чёрном надгробии было высечено не очень-то скромное, по мнению Максимиана, двустишие, сочинённое когда-то самой Элпис в качестве собственной эпитафии:

Бедное сердце моё долго томилось печалью,
Пусть же теперь хоть душа будет в раю весела!

— О чём ты думаешь?

Максимиан вздрогнул и перевёл грустный взгляд на жену.

— О тебе, дорогая. Давай выйдем за ограду и немного пройдёмся по дороге, что ведёт в сторону Неаполиса.

— Я боюсь, Максимиан, тебя могут узнать и схватить!

— Ну что ты, глупышка, откуда же там появятся готы? Да, у меня отросла такая борода... — и он с лёгкой улыбкой провёл рукой по щекам, — что даже ты меня скоро перестанешь узнавать. Скажи честно, — тут он немного помедлил, — тебе хочется узнать, что сейчас происходит с твоим отцом?

— Конечно, — тут же согласилась Беатриса, — но...

— Тогда пойдём, — перебил её Максимиан, крепко беря за руку, — и не будем ничего бояться. Перед Богом мы чисты, а это самое главное.

— Не говори так! — вдруг возмутилась она. — Ведь мы оба стали убийцами, нарушили одну из десяти заповедей!

Максимиан с удивлением взглянул на жену.

— Так вот что тебя мучает? Но, любовь моя, мы защищали свою жизнь!

— Какая разница...

— Нет, подожди. Может ли человек, который сам готовится убить другого, надеяться на защиту той заповеди, которая повелевает «не убий»? Сознательно нарушая эту заповедь, он ставит себя вне всякой морали и уже не имеет права жаловаться, что с ним обошлись так, как он хотел обойтись с другим. Иначе будет просто невозможно пресечь зло! — Максимиану его речь показалась столь убедительной, что он почувствовал лёгкую досаду, увидев, что Беатриса качает головой.

— Нет, Максимиан, нет. Если эти заповеди начнут нарушать и добрые люди, и злые, то как же тогда мы сможем отличить одних от других?

— Значит, по-твоему, нам надо было позволить себя убить?

— Они не собирались нас убивать.

— Пусть так, но меня хотели заковать в кандалы, а тебя изнасиловать! Неужели мы должны были позволить им измываться над нами, опасаясь преступить какие-то абстрактные заповеди?

— Не знаю... — с таким жалостным вздохом сказала она, что Максимиан пожалел об этом ненужном споре.

— Не надо вспоминать об этом, дорогая. Давай лучше выйдем на дорогу, ведь мы у ворот, и подождём там кого-нибудь из проезжающих.

Беатриса не стала возражать. Они прошли мимо сторожа, кормившего хлебом лохматую собачонку, и оказались за оградой монастыря. Неподалёку от ворот, сразу за небольшой рощей из молодых платанов, начиналась старинная дорога, мощённая ещё во времена Республики и пересекавшая весь Апеннинский полуостров от одного побережья до другого. По обе стороны этой дороги царил однообразный пейзаж полей, и лишь кое-где это однообразие приятно оживляли деревья или поросшие кустарниками овраги. Зато вдалеке, у самой линии горизонта, виднелись отчётливые очертания гор, среди которых находился и знаменитый вулкан Везувий. Со времени последнего извержения прошло уже почти четыре с половиной столетия, и теперь мало кто помнил о трёх погибших тогда городах — Помпеях, Геркулануме и Стабии.

Рассказывая об этой трагедии Беатрисе, Максимиан пристально всматривался в повозки, неспешно катившие по дороге. Расспрашивать о чём-либо окрестных крестьян было бесполезно, а редкие почтовые курьеры проносились так быстро, что не стали бы останавливаться ради удовлетворения любопытства одинокого путника. Надо было дожидаться какой-нибудь богатой медленно катящей колесницы, владелец которой или путешествовал ради собственного удовольствия, или слишком любил комфорт, чтобы подвергаться жестокой тряске, неизбежной при быстрой езде.